Да ничего.

Нет, стоп, неправда. Иван любил, жил ради любви. А от любви к женщине

родилось всё прекрасное на земле. А что сделал Женька? Изменил, предал свою

любовь. Восемнадцать лет жизни как не бывало. Ведь я не вернусь уже никогда ни к

отцу, ни к матери, ни к сестрам, ни к школьным товарищам. Я все-таки умер 31 августа

45-го года…

«У тебя тоже теперь другая фамилия?» – «Да». – «А кто он? Ну, по профессии? И

вообще, как ты к нему…» – «Он техник, военный. Старший лейтенант. А вообще, я

его очень люблю». Сказала с вызовом. Не знаю, хотела ли причинить боль или так

сорвалось. Зачем еще добавлять «очень». Не просто люблю, а очень.

«А как твоя любовь, вместе учитесь?» Может быть, она хотела услышать, что я

другую люблю и тоже очень. Спокойно спросила. И я ответил спокойно: «Любовь моя

осталась во Фрунзе». – «Она мне написала, глаза раскрыла. Вы поженились?» – «Нет».

– «А в общем… – У нее заблестели глаза. Кажется, кончилась ее выдержка. – Все

сломалось у нас раньше. Еще тогда, в сорок пятом. Мы с тобой, Ванча, дети своей

страны». – «Лиля, ты умница. Как всегда».

Не отбросишь старое, держит цепью кованой, может, вместе стали бы, да мешает

новое… Она спросила, увлекся ли я медициной, ведь раньше не мечтал о ней. «Я тебе

не признался, почему меня отчислили». – «Знаю, мне твоя мама сказала».

Да, я не мечтал о медицине, но и не хотел оставаться больным. На третьем курсе у

меня поубавилось веры в научное открытие, тайна оставалась за семью печатями, а я

вместо психиатрии писал и писал стихи. И книги читал отнюдь не медицинские. Я не

искал панацею, возможно, потому, что для себя лично нашел ее. Да-да, нашел. Я висел

на подножках трамвая, ходил в горы и стоял над пропастью, купался в горной реке,

занимался боксом. Я не получал удовольствия ни от трамвая, ни от гор, ни от речки –

потому что помнил! Всё помнил. Но повторял опасные ситуации. Я знал, что майор

Школьник, такой бравый, румяный и удачливый, – бездарный врач, пусть без умысла,

но мерзавец. Он не должен был говорить в глаза все эти жестокости, кандалы на меня

вешать. «А Надя погибла, – сказал я. – От ожогов, упала на примус». Опасность жила

во мне, как шило в мешке, чуть тряхнешь, и вылезет острие. Хотя всё реже.

«Я тебя всегда оправдывала. Несмотря ни на что».

Никто меня не оправдывал. Даже я сам. Она – первая. Обрадованный, я сказал:

«Ты хорошая жена, Лиля, я уверен». Хорошая чужая жена. Если бы раньше, в школе, в

пионерлагере мне показали бы картинку будущего, как бы я хохотал злорадно, ничему

не веря. «Почему? Какой должна быть, по-твоему, хорошая жена?» – «Внимательная,

заботливая. И тогда можно…» – «Что тогда можно?» – «Прожить в мире и согласии.

Без любви». – «Нет, я своего мужа люблю. – Помолчала. – Самое гадкое, что у нас с

тобой получилась обыкновенная история». – «Нет». Я не хотел соглашаться. У меня, у

нас с ней всё особенное. «Обыкновенная история, – повторила она с горечью. – Редко-

редко первая любовь приводит к счастью». – «Ты имеешь в виду семью?» –

«Конечно».

Нет, Лиля, нет. Семья, дети, продолжение рода, весь этот матриархат – не

приемлю. Душа моя не туда смотрит. Может быть, остепенюсь, повернусь – не знаю. А

любовь –не обязательно семья. Чаще как раз совсем-совсем не семья.

«Ты меня еще любишь?» – спросила она. Я не мог признаться после ее слов о

муже и привел ей Киплинга: мужчина помнит первую женщину, последнюю и одну.

Она стала причиной моих радостей и печалей. Светом, волей, моей звездой. Только с

ней я единственный, ни на кого не похожий, отличный. Не могу представить, как

другие живут – без любимой. Есть жалкое для них слова – нежить. «Ты меня создала,

Лиля. Мне всегда светил чистый ангел с твоим именем и твоим обликом». – «Значит,

любишь… А помнишь песню Шестидесятого завода? Мы с тобой не первый год

встречаем, много вёсен улыбалось нам. – У меня перехватило горло. –«Пусть дни

проходят, идет за годом год, – тихо запела она, – если минута трудная придет, я подойду

к тебе, в глаза твои взгляну и спрошу, ты помнишь первую весну?..» – Голос ее в конце

дрогнул. Остановились на углу под карагачом, возле домика с синими ставнями.

Мы живы, но не можем быть вместе. Любим друг друга, а не можем. «Не

верится, что мы чужие, – сказала она. – Не могу привыкнуть, заставляю себя,

заставляю…» – «Не надо, Лиля, не заставляй. Постепенно забудешь». Во все времена

просили помнить любовь, а я вот прошу забыть. Она отвернулась, пошла. Шагов через

пять остановилась спиной ко мне, чтобы я не подумал, что она совсем уходит, ей надо

было переждать слезы. «Пойдем дальше», – сказала она, не оборачиваясь. Пошли

дальше. – «А кем ты будешь? Окулистом, зубным врачом? Или гинекологом?» –

Сказала с усмешкой. Вместо офицера, боевого летчика жалкий лекарь, доктор Айболит.

Я не знал, кем я буду. Врачом, если учусь в медицинском. Бросать не собираюсь, но

опять с моим будущим что-то творится. Сомнения, тоска, смута. Пишу стихи,

помогает… «Можно тебе еще вопрос? – сказала она. – Не могу представить, как

появилась возле тебя та, которая написала мне. Не хочу ее называть». – «Ее привлекло

то, что я сильно любил тебя».

Я возник там как ракета на старте, полыхал от новой жизни после недавней

смерти, кипел от радости выживания, самоутверждения, бурно и неостановимо всего

хотел, во всё вникал – жить буду, жить, жить! Медальон её носил не снимая, ребята

пожимали плечами, Женька-романтик, а девушки по-разному относились, но больше –

восхищенно. Я верил в свой амулет: «Иди смело, ты много сделаешь». Он отгонял от

меня нечистую силу. Но и привлекал тоже…

Был предан, а потом – предал. В одной букве разница. «А помнишь, ты мечтал

меня вести под руку, когда я буду беременна?» – «Я всё помню, ты знаешь». Я обошел

темную лужу, был в ботинках, а она в ботах и нарочно пошла по воде, волоча ноги как

маленькая. «Твоя мечта сбылась, возьми меня под руку. Через пять месяцев у меня

будет сын». Я смятенно, покорно взял ее за локоть. Я чуткий, всегда вежливый. Всё для

женщины. «Ух, как холодно стало! – Она поежилась. – Уезжай. А то мне тяжело. Не

хочу, чтобы отразилось на сыне». Она один только раз назвала меня по-старому. По-

новому не хотела. «Лиля, Лика… Ли… Помнишь, как мы ходили в театр на «Чио-Чио-

Сан» зимой сорок третьего года? Я тебя называл Лиля-сан». – «А я вспоминаю случай

самый безлюдный, только ты и я посреди природы. Мы ушли от Ленинградской далеко

вниз по каналу, по камышам лазили, забрели в виноградник, и началась гроза. Холодно

стало, а ты в рубашке был отцовской, я забралась к тебе под рубашку, и мы сидели так

под березой. Не встретили ни одного человека. Ты меня спасал. Наверное, каждой

женщине хочется родиться в рубашке. В мужской. Как вспомню: трава, береза, ливень

и гром. И ты меня спасаешь…»

Потеряем – плачем. «Может, ты напишешь мне когда-нибудь, Лиля?» – «А

зачем? О чём?» У каждого свои заботы, чужие для другого, разные или скучно

похожие. «Может быть, хорошо, что мы не вместе, – сказал я. – Пусть останется наша

юность прежней, без мелочей, нужды, взрослых забот». Она промолчала. «Помнишь,

я написала тебе на последней карточке, где ты в гимнастерке с погонами, а я в платье с

вышивкой?» – «Конечно помню. «Всё, что было загадано, в свой исполнится срок». –

Она отвернулась и пошла так, затылком ко мне. – «А теперь надо говорить «прощай».

Я не хотел говорить и не сказал. Остановились лицом к лицу, глаза в глаза под

низкой акацией с голыми и темными, будто коваными, ветками. «Иди – сказала она, –

а я останусь…» Я стоял, прощался с юностью, и не было в мире событий более