растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана,

пахнет лекарством. «Что за чепуха?» – сказал я и не услышал своего голоса. Хотел

подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала».

Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор

Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? – Он уже видел меня, как я понял.

Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. – Раньше припадки были?» – «Нет…

Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их

неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью

пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, – повторил я. – Что за

хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от

голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже

успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? –

спросил Черныш бодро. – Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине,

руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло – и тут

опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип

койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»

21

Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой

везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов

головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на

ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот

как – эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников

по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств,

припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли

говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери

погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие,

сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне

поставили, товарищ майор?» – «Эпилепсия». – «Я прошёл три комиссии, –

внушительно сказал я, – две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен,

понимаете?» – Зачем я это говорю, как будто он не знает? – «Диагноз под вопросом,

полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное –

спокойствие».

Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две – это конец. Ребята

отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да

никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую

эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне

стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую

таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо,

пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта.

Назначение будет не из лучших – готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной

опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и

почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня

ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал – удивительно! – совсем не

тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали – двое

не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави

подушку и не переживай.

Нет, надо пережить. И забыть. Я испытал такое, что всё остальное перенести

легко. Они меня утешают, не зная, что легко, а что тяжело. День авиации, 18 августа, я

встретил в госпитале, лежал, слушал приказ по радио Верховного

Главнокомандующего, потом о воздушном параде в Москве. Больные в палате были

старше меня и все технари, ни одного курсанта. Они пили водку, наливали ее в

мензурку для лекарства. Запах остро напомнил мне мельницу, сразу замутило, я сунул

свою мензурку в карман халата и вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и тихо было

вокруг. Слабо доносилась музыка со столба возле штаба… У деда на мельнице я выпил

впервые в жизни, до этого – только пиво в школе на вечере, потом в пионерлагере

после костра вместе с вожатыми, но тоже только пиво, а спирт – впервые у деда…

В госпитале я получил от Лили письмо и нашу фотокарточку. Я в форме, в

фуражке, Лиля склонила голову к моему погону. Вспомнил я тот светлый лунный

вечер. «Теперь я твоя невеста». Почему луну называют цыганским солнцем? Удобнее

воровать коней, снимать шатры и уходить дальше. Без забот. Живи одним днём и не

загадывай… В городке офицеров завели патефон и женский голос запел: «Когда на юг

высокой стаей ночные птицы пролетали…» Кто-то тосковал не меньше меня, крутил

пластинку и крутил.

Через две недели меня выписали из госпиталя. Я пошёл в отряд, стараясь ступать

уверенно, испытывая землю на прочность. Ноги все еще были как ватные. Ничего,

пройдет, я залежался. В казарме никого. Я подошел к своей койке, две недели она

пустовала. Прилег поверх одеяла, заложил руки за голову: «Лишь бы не было, лишь

бы!..» Рывком приподнялся, перебрал постель, перевернул матрац, снова заправил.

Хоть как-то обновить, чтобы никакой связи!

После обеда пришли курсанты: привет, командир, как дела? Звено уходило в

наряд, и Бублик командовал громче обычного, поторапливал. Меня в наряд не взяли,

только из госпиталя, ничего тут особенного. Но я догадывался, побоялись мне доверить

оружие. Я не рвался на охрану объектов, но мне очень хотелось знать, почему все же

Бублик меня оставил – сам решил или приказ из санчасти.

Ночью увидел сон – будто звено вернулось из наряда, я выспался, поднялся, стал

надевать сапоги, а в них полно грязи густой, черной и тусклой. Сую ногу в сапог, а

грязь выдавливается, плывёт через голенище толстыми такими губами, я ее сгребаю

ладонями, стряхиваю на пол, тороплюсь, а она всё плывет через край и плывет.

Утром вызвал меня командир отряда Крючков в красный уголок эскадрильи. «Как

самочувствие после госпиталя?» – Я бодро ответил, что здоров. – «А диагноз свой

знаете?» Я кивнул – знаю. «Тяжёлый диагноз», – насупился старший лейтенант. Я не

согласился. «Поставили под вопросом, потом в госпитале две недели лечили, что-то

значит». Командир отряда молчал. Он был лучшим пилотом в нашей авиашколе –

мягко сажал машину. Он и меня хотел подготовить к мягкой посадке. «Вы знаете свой

диагноз, курсант Щеголихин, отнеситесь как мужчина. Получен приказ об отчислении

вас из курсантского состава. В батальон аэродромного обслуживания». Я думал о

какой-то перемене, но не такой, и возмутился до предела: за что меня в БАО?! Чем я

заслужил? Это ошибка!

Замутило, «лишь бы не было, лишь бы не было!» – «Разрешите обратиться к

генералу?» – «Обращайтесь, но… – он развёл руками, – Медицина». Я сразу пошёл в

штаб. Перехватил генерала как раз на выходе, подлетел к нему и громко, почти криком:

«Товарищ генерал-майор! Меня отчислили из курсантов!» – «Спокойно, знаю, –

прервал меня генерал строго. – Это я вас отчислил». Он знал меня лично, помнил

фамилию, я ходил дежурным по штабу, бегал в его кабинет по вызову, всякий раз

докладывал: курсант такой-то по вашему приказанию… – «Товарищ генерал! Я на

отлично учусь, я командир отделения, комсорг звена, член бюро эскадрильи». –

Хватался за соломинку и видел, без толку, у меня не было нигде опоры, и уже есть

приказ. Я выговаривал опустелые слова, это прежде они что-то значили. Верно сказано,

обиженный становится ребенком. С того момента, как старый майор в госпитале сказал