в себе, он много выпил. Они не знали, что сын их не спал три ночи подряд.

Удивительная, восхитительная картина расстилалась вокруг, будто природа

расщедрилась в последний раз.

19

Очнулся я от боли в кромешной тьме, в чём дело? Всегда в казарме горела

лампочка, а если отключали свет, то дневальный зажигал «летучую мышь» и ставил её

возле пирамиды с винтовками, а тут вдруг полнейшая темнота. Шарю руками – рядом

стена, как в детстве, выступ печи, где я? Кое-как вспомнил. Сердце колотится, жутко

болит голова и мрак беспросветный, тру глаза, тру – темнота, и всё. Неужели ослеп?

Сразу вспомнил, что отец рассказывал. Поднялся, нащупал дверь, вышел в другую

комнату и здесь, наконец, разглядел слабо-серое окно. Что-то случилось, неужели я

упал пьяный и ушиб голову? Ужасно хочу пить. Добрался до ведра, припал губами к

прохладному краю, пил, захлёбываясь, как загнанный конь. Ноги не держали, по стенке

прошёл обратно к своему топчану. Что случилось, в конце концов, где я мог ушибить

голову? Последнее, что помню – закат, тёплый, лучезарный, цветной, розовая низина и

синее небо в сторону Иссык-Куля. И Лиля рядом. Но это – сразу после мельницы,

дальше ничего не помню, а ведь ехали ещё двадцать километров, часа три…

Придерживая голову обеими руками, я лёг на подушку, дождался рассвета. Завтракать

не мог, мутило. Отец со мной не разговаривал. Я украдкой спросил у матери, что

случилось. «А ничего, он совсем психованный стал». – Она думала, что я всё помню, а

у меня, как отрубило.

В полдень меня проводили. Отец вроде бы слегка отошёл, вручил мне картонную

коробку с лампочками и тяжеленную кипу бумаги. На вокзале я увидел Лилю, она

улыбнулась издали, и у меня отлегло. «Отец сердится, – объявил я, – что произошло?»

– «Сначала ты стихи читал, а потом мне в любви признавался, говорил такое, я не

знала, куда деваться. Никогда я таких слов от тебя не слышала». – «Каких?» –

«Ласковых таких, нежных. А потом стал Надю жалеть, обличал всю родню в

жестокости, грубости. Отец стеганул коня, бричка затарахтела, ты закричал:

остановитесь, выслушайте всю правду! Отец снова стеганул, тогда ты соскочил с

брички, побежал вперед и схватил коня за узду. Конь в сторону, что-то затрещало, отец

разозлился и на тебя замахнулся, а ты у него кнут вырвал. Мать за отца ухватилась, а я

за тебя. Картинка была! Неужели ты совсем не помнишь? Ты даже не качался,

спрыгнул на ходу и не упал».

Я ждал чего-то более позорного, даже побаивался, вдруг Лиля на вокзал не придет.

Вступился за Надю, правильно сделал. «А потом ты сразу уснул, я испугалась, голова

у тебя болталась, как у мертвого, у меня руки затекли, я поддерживала, стеснялась при

них на колени себе голову положить». «Прости меня. Тебе стыдно было?» – «Нет.

Только ты так больше не пей, прошу тебя. А на свадьбе – ни капли. И вообще, не надо,

не смей». – Она вздохнула, словно бы отгоняя видение, неприятно было вспоминать.

Я покаялся, я поклялся – в рот теперь не возьму. Недавно у нас случай был

трагический, если не сказать глупый. Перед 1 мая наш инструктор по навигации шел из

Чирчика к себе на квартиру, в темноте забрёл в расположение танкового училища, а там

склады и пост. «Стой, кто идет?» А он: «Шуточки», – говорит. «Стой, стрелять буду!»

Офицер разозлился: «Закрой рот!» – и идет себе. Часовой выстрелил. На вскрытии

обнаружили, офицер был пьян. Возможно, вот так же, как и я, шел в беспамятстве.

Мы медленно прохаживались по перрону, все-таки туман в голове у меня не

рассеивался. «После выпуска положен месячный отпуск, Лиля». – «Обязательно

телеграмму дай. Не надейся на мое предчувствие». Я еще никому не давал телеграммы,

самая первая будет моей невесте. Зимой. Она будет встречать меня здесь. Лиля двумя

руками взяла мою руку и посчитала, загибая пальцы. «Сентябрь, октябрь, ноябрь,

декабрь… Как только получишь назначение, сразу напиши, ладно? Я люблю над картой

сидеть. Найду тот город, красненькую железную дорогу, посмотрю, через какие

станции мы будем проезжать, на остановках за кипятком бегать, покупать будем что-

нибудь вкусное». Идём мы с ней по перрону, а навстречу майор с тростью, ордена и

медали звенят, прихрамывает. Едва разминулись, как он стальным голосом: «Товарищ

курсант!» Меня словно током по спине. «Почему не приветствуете старшего по

званию? Вам что, девица глаза закрыла? Вы что, ослепли?» – И давай, и давай мне

хамить.

Не было случая, чтобы я прозевал офицера, не козырнул. И сейчас я его заметил,

но состояние было странное – мне безразлично, мне всё равно. Отстаньте вы со своей

дисциплиной. Я еще не пришел в себя. Не глаза мои, а как бы мозги ослепли.

«Виноват, товарищ майор, больше не повторится, – отрешенно сказал я. – Разрешите

идти?»

Больше не повторится… Опять еду, уезжаю, и опять один. Тяжело мне было,

тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и

попросили поставить дату – «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и

поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил.

Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы

расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний

момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я

поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже

махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой.

Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.

«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы.

Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я

ничего не знал, но предчувствие было – тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал

навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.

20

В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз

и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня

отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая

сволочь взяла ветрочёт?!» – заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его –

взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался,

на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально

закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал

команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая

судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я

крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из

казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час – моторы. Вел занятия белесый

техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот

так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал,

секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке – ну ничего не

могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды

по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному

корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в

казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую

землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют

сознание...

Открыл глаза – бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших

– Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица