диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли

смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не

буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали.

«Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как

раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну

поливать. «В чем дело, майор? – спросил генерал недовольно. – Что там у вас под

вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как

курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, – четко ответил Школьник. – Без всяких

вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»

Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую

машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы,

представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его

принесли в санчасть – синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком

коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное

состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ

генерал! – Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся

ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: – Вам не только

летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить,

находиться на высоте, вблизи огня, камней, острых предметов. За вами постоянно надо

следить, припадок начинается внезапно, без всякого повода, без причин, в любую

минуту…»

Нет сил вспоминать дальше. Как-нибудь потом.

Да и не нужно вспоминать, роман – не анамнез болезни, а сама судьба.

В казарме меня ждал заместитель командира отряда по общевойсковой подготовке

лейтенант Лампак, пожилой, болезненного вида офицер. «Где вы ходите? – проворчал

он. – Собирайтесь. Я отведу вас в расположение БАО». Появился старшина из

каптёрки, принял постель, забрал все конспекты по навигации, бомбометанию, связи,

забрал ветрочёт, линейку НЛ-7, молча свалил всё в кучу и ушел. У меня осталась тощая

командирская сумка из кирзы с комсомольским билетом и блокнотом с записями

афоризмов. «Человека создает его сопротивление окружающей среде». М.Горький.

«А где ваша шинель?» – спросил Лампак. Я пошел к оружейной пирамиде у

дальней, торцовой стены казармы. Здесь висели наши скатки. На пришитом белом

лоскутке химическим карандашом фамилия. Винтовки стоят стройно, одна к одной,

мерцают вороненые стволы. Если бы хоть одна из них была заряжена! Я замер, застыл

в трансе, не в силах оторвать взгляда от смертоносной палки, она завораживала меня, в

ней был намёк на спасение. «Обмундирование сдадите в отдел вещевого снабжения, –

сказал Лампак. – В БАО получите своё». Вот так просто, своё, уже не курсантское.

Вышли из казармы. Солнце, сухая листва, пыль. Мимо нас прошагало в УЛО

третье звено. Грум-грум-грум, – звучал их грубый и мерный шаг. Они шли на занятия.

Уходит моя мечта. Наша с Лилей мечта. Проходит моя жизнь – мимо меня, без меня…

Они будут встречать рассветы на аэродромах, стоять на вольном просторе, смотреть на

светлые дали, все лётные поля обширны, как при начале цивилизации, видеть край

неба и на ясной заре силуэты своих красивых машин.

А я не буду.

Они будут наносить маршрут на карте, я люблю это аккуратное занятие, потом

складывать карту многократно гармошкой и паковать в прозрачный штурманский

планшет. Они будут жить в чистых городках возле своих аэродромов – молодые,

веселые и самые здоровые на земле. Отборные. Силы небесные. Войны не будет, и они

станут летать всё дальше и всё выше, без границ. «Пропеллер, громче песню пой, неся

распахнутые крылья».

Гаснет во мне жизнь, едва-едва теплится. Всё пошло прахом. «Тебе нельзя

расстраиваться», – вот что теперь осталось, к чему свелось буйство юности, роскошь

выбора: нельзя расстраиваться. Сегодня, завтра и до конца дней. Лейтенант-штурман в

восемнадцать лет, большая авиачасть, жена моя – Лиля Щеголихина, уютная квартира и

любимые книги на желтых полках. «Нельзя купаться, находиться на высоте, вблизи

огня, камней, острых предметов…» Три строгих комиссии – годен, троекратно годен, и

вот «нельзя находиться». Живой труп. «Теперь я твоя невеста».

Лампак шел впереди и молчал. Ему сорок лет, он старый, больной, но все еще

строевой офицер, не чета мне. Вдали мерно гудел учебный Ща-2, старый списанный.

Под ним в синем небе распускались белые зонтики – курсанты первого отряда

выполняли зачетные прыжки. Через неделю и нашему отряду прыгать… Я прыгаю

первым. Без парашюта.

Спокойно, Ванча. Не лей слезы, будто лишили тебя манны небесной. У технарей

служба легче, отдежурил своё, и дави ухом подушку, у них воистину солдат спит, а

служба идёт. Но почему я такой несчастный сейчас? Почему свернуло меня и

скомкало?

Исчезает мечта моя, надежда уходит, и меркнет всё вокруг. Там, в батальоне

аэродромного обслуживания, – кто попало, просто тянут лямку нестроевые, списанные,

там даже женщины есть, охраняют склады ГСМ тётки толстые в полушубках и

пистолет держат на животе, чтобы курсанты не подшутили. Я там буду самый молодой

и самый больной. Помогите мне, силы небесные, я ведь верно служил вам. «Верой и

правдой» – как отец наказывал. Чего я не исполнил?..

Молчит лейтенант Лампак, идет впереди меня, ведет как теленка. Вижу лётное

поле. Вон там, справа, ангар, а слева низенькая казарма. Вошли. Просторно, койки без

второго яруса. И рядом с моей лет сорока пяти мой теперешний сослуживец. Да что

сорока пяти, ему все девяносто девять – прокуренные усы, белёсая гимнастерка бэу и

презренный технарский погон с черным кантом. Для кого-то пустяк и мелочи, но для

меня – предел унижения, я соколом себя воспитывал, а не старой вороной. Если только

останусь здесь и лупанёт меня пляска, он первый будет вскакивать с койки и держать

мою глупую голову. Потом тащить будет меня в санчасть, наспех намотав обмотки на

свои варикозные голени, а они будут разматываться и волочиться по земле, как змеи –

ха-ха-ха!

Прошлое прошло, будущего не будет. Батальон аэродромного обслуживания –

дворники. Подметают летное поле, заносят хвосты самолетам при регулировке

приборов, караулят склады, грузят, разгружают, само слово говорит – обслуживание,

обслуга. Не офицеры, а официанты. «Будет четыре припадка в месяц, демобилизуем»,

– обещал мне майор Школьник. Спасибо, гуманист, я тронут. Два уже было, два других

– подожди, майор. Но я их ждать не намерен. «Желаю успешной службы», – сказал

лейтенант Лампак, подал мне руку и удалился.

Усатый сосед приветливо протянул мне кисет с вышивкой. Как назло – мне кисет.

От тёти Моти. Располагайся, вот твоя деревня, вот твой дом родной, давай закурим по

одной, давай закурим, товарищ мой. Беззубое создание, он будет жить, дымить и

храпеть рядом со мной, юным романтиком, покорителем небес, презирающим старичьё

со всеми их кисетами, ломотами и геморроем. Я помотал головой, ни звука не

произнес, не желая хоть чем-то себя обозначить. Меня здесь не было и меня здесь не

будет. Положил скатку на койку и вышел.

22

Жил на Ключевой косоротый Ваня, чернявый, высокий, ходил вприпрыжку,

покалеченный параличом. Он не говорил, а мычал, пуская слюну, и мать его, не старая

еще женщина с черными глазами, совсем седая, ходила по Ключевой в сумерках и звала

его: «Вань-Вань-Вань…» как собачёнку. Бабам возле ларька она рассказывала, какой он

был мальчик смышлёный, пяти лет азбуку знал – забила падучая. Моя мама, кареглазая,