Алкивиад, грохнув кулаком по столу, поклялся, что скорее забаррикадирует двери замка и перережет сухожилия моему коню, чем даст мне уехать.
Розетта устремила на меня еще один взгляд, такой печальный и умоляющий, что им не тронулся бы разве что тигр, который постился неделю. Я не устояла, и хотя была этим крайне удручена, торжественно пообещала остаться. Милая Розетта готова была за эту любезность кинуться мне на шею и расцеловать; своей огромной ладонью Алкивиад накрыл мою руку и с такой силой встряхнул ее, что чуть не вывихнул мне плечо, сплющил рукопожатием мои кольца, так что из круглых они превратились в овальные, и весьма основательно помял мне три пальца.
Старуха на радостях втянула в себя огромную понюшку табака.
Однако к Розетте не вполне вернулась обычная веселость; мысль о том, что я могу уехать и что мне этого захотелось, мысль, дотоле еще не приходившая ей на ум, повергла ее в глубокую задумчивость. Краски, которые сообщение о моем отъезде согнало с ее щек, вернулись, но не столь яркие, как прежде; на лице ее осталась бледность, а в глубине ее души — беспокойство. То, как я себя с ней вела, все больше и больше ее поражало. После явных знаков внимания и поощрения, которые она мне оказывала, ей непонятно было, по какой причине я отношусь к ней столь сдержанно: ей хотелось до моего отъезда добиться от меня решительного шага, а о дальнейшем она не заботилась, полагая, что без труда сумеет удержать меня при себе так долго, как ей заблагорассудится.
В этом она была права, и не будь я женщиной, ее расчеты оправдались бы, ибо, что ни говори, о пресыщенности наслаждением и отвращении, которое обычно следует за обладанием, всякий мужчина, если он не лишен сердца и не впал в самое жалкое и неизлечимое разочарование, чувствует, что любовь его лишь возрастает от взаимности, и весьма часто для того, чтобы удержать поклонника, замыслившего удалиться, нет средства лучше, чем отдаться ему с полным самозабвением.
Розетта намеревалась до моего отъезда подвигнуть меня на решительный шаг. Зная, как нелегко бывает с былой непринужденностью возобновлять прерванную связь, и к тому же сомневаясь, что когда-нибудь нам с нею еще представятся столь благоприятные обстоятельства, она не пренебрегала ни единым случаем побудить меня к решительному объяснению и отказу от уклончивых маневров, из которых я соорудила себе прикрытие. Я, со своей стороны, недвусмысленно и твердо намеревалась избегать любых встреч, подобных той, в лесном павильоне, но все-таки не могла, не ставя себя в дурацкое положение, держаться с Розеттой чересчур холодно и подчинять наши с ней отношения ребяческому благоразумию, поэтому я не очень-то понимала, какую линию поведения избрать, и старалась, чтобы при нас всегда оказывался кто-нибудь третий. Розетта, напротив, делала все, что могла, чтобы остаться со мною наедине, и частенько в этом преуспевала, поскольку замок был расположен далеко от города и окрестное дворянство редко его посещало. Мое глухое сопротивление печалило и удивляло ее; временами ее одолевали тревоги и сомнения относительно власти ее чар, и видя, как мало ее любят, она подчас готова была поверить, что она безобразна. Тогда она с удвоенной силой принималась прихорашиваться и кокетничать, и, хотя траур не позволял ей прибегать к особым ухищрениям в наряде, она все же умела приукрашать и разнообразить его так, что с каждым днем становилась вдвое-втрое прелестней, а это не так уж мало. Она пускала в ход все средства: являлась игривой, меланхоличной, нежной, страстной, предупредительной, кокетливой, даже подчас жеманной; одну за другой она примеряла все эти очаровательные маски, которые до того идут женщинам, что невозможно бывает решить, маска это или истинное лицо; она сменила один за другим не то восемь, не то десять совершенно различных образов, чтобы понять, какой из них нравится мне больше и удержаться в нем. Она создала для меня своими силами целый сераль, мне оставалось только бросить платок; но, разумеется, она ничего не добилась.
Безуспешность всех ее военных хитростей повергла Розетту в глубокое изумление. В самом деле, от ее усилий сам Нестор утратил бы рассудительность, сам целомудренный Ипполит вспыхнул бы, как щепка, а я меньше всего походила на Ипполита и Нестора: я молода, вид имела горделивый и решительный и всегда, кроме как наедине с Розеттой, вела себя весьма непринужденно.
Она, несомненно, решила, что на меня напустили порчу все фракийские и фессалийские колдуньи или, по меньшей мере, что у меня шнурок завязался на узел, и составила себе весьма нелестное мнение о моей мужественности, которою я и впрямь не могу похвалиться. Однако, судя по всему, это ей и в голову не приходило, и столь странную сдержанность она приписала лишь недостатку моей любви к ней.
Дни шли за днями, а дела не продвигались; это явно ее удручало: свежую улыбку, которою то и дело расцветало прежде ее лицо, сменило выражение тревожной печали; уголки рта, так радостно приподнятые, заметно опустились книзу, и губы вытянулись в твердую бесстрастную линейку; на ее потяжелевших веках обозначились крохотные прожилки; щеки, еще недавно похожие на персик, теперь напоминали его только чуть заметной бархатистостью. Часто я видела из окна, как она бродит по лужайке в утреннем пеньюаре; она шла, едва поднимая ноги, словно скользя по земле, безвольно скрестив на груди руки, понурив голову, клонясь подобно ветке ивы, касающейся воды, окутанная волнистым, ниспадающим и словно чересчур длинным покрывалом, конец которого волочился по земле. В эти мгновения она была похожа на античных влюбленных дев, которых преследует ярость Венеры, против которых навсегда ожесточилась безжалостная богиня: так я представляю себе Психею, покинутую Купидоном.
В те дни, когда она не делала попыток преодолеть мою холодность и мои колебания, ее любовь принимала простой и безыскусный облик, который меня очаровывал; то были молчаливая и доверчивая преданность, невинная непринужденность ласк, неисчерпаемое богатство и полнота сердца, сокровища прекрасной души, растрачиваемые без оглядки. Розетта была начисто лишена мелочной расчетливости, присущей почти всем женщинам, даже самым одаренным; она не стремилась к притворству и спокойно являла предо мной всю глубину своей страсти. Ее самолюбие ни на миг не возмутилось тем, что я не отвечала на все ее попытки к сближению, ибо, когда в сердце входит любовь, гордыня тут же его покидает; а если на свете была когда-нибудь истинная любовь, то это любовь Розетты ко мне. Она страдала, но не раздражалась, не жаловалась, и неуспех своих попыток приписывала себе одной. Между тем с каждым днем она становилась все бледней, и лилии на ристалище ее щек вступили в сражение с розами — жестокое сражение, в ходе которого розы были напрочь разбиты; это приводило меня в отчаяние, но я менее чем кто-либо могла помочь горю. Чем нежнее и дружелюбнее я с ней говорила, чем ласковей обходилась, тем глубже вонзалась в ее сердце зазубренная стрела неразделенной любви. Желая утешить ее немедля, я готовила ей на будущее куда более мучительное отчаяние; мои лекарства, казалось бы, врачевали ее рану, однако на самом деле растравляли ее. Я, в сущности, раскаивалась во всех добрых словах, которые к ней обращала; я питала к ней самую горячую дружбу, но именно потому мне хотелось бы найти средство, чтобы она меня возненавидела. Никакое бескорыстие не может простираться дальше, ибо мне было бы нестерпимо обидно сносить ее ненависть, но я готова была смириться и с этим.
Два-три раза я пробовала говорить ей резкости, но сразу же сводила их к комплиментам, ибо ее улыбка пугает меня все-таки меньше, чем слезы. В таких случаях, хоть благие намерения полностью оправдывают меня в собственных глазах, я расстраиваюсь куда сильнее, чем следовало бы, и чувствую нечто весьма близкое к угрызениям совести. Слезу ничем не осушить, кроме поцелуя: нельзя же, в самом-то деле, в угоду приличиям оставлять это на долю носового платочка, пускай даже из наитончайшего батиста; и вот я уже сама разрушаю содеянное, о слезе тут же забывают, куда быстрее, чем о поцелуе, а для меня из этого проистекают новые, еще более тягостные затруднения.
