Что до моего соседа, то он окончательно свалился на пол.

Я встала, поскорей привела себя в порядок и бросилась к окну; я распахнула его, и утренний ветерок меня освежил.

Я подошла к зеркалу, чтобы причесаться, и удивилась собственной бледности: мне-то казалось, что я вся горю.

Тут вошли остальные, желая знать, проснулись ли мы, и пинками разбудили своего приятеля, который, казалось, не слишком удивился, обнаружив, что лежит на полу.

Оседлали коней, и мы пустились в путь. Но хватит на сегодня: перо мое затупилось, а чинить его мне неохота; в другой раз я доскажу тебе остальные мои приключения; а покуда люби меня, как я тебя, грациозная моя Грациоза, и после всего, что я тебе поведала, не суди слишком строго о моей добродетели.

Много есть скучного на свете: скучно отдавать деньги, которые вы взяли взаймы и уже привыкли считать своими; скучно ласкать сегодня женщину, которую любили вчера; скучно приезжать в гости в обеденное время и узнавать, что хозяева месяц тому назад отбыли в деревню; скучно писать роман, а еще скучнее его читать; скучно обнаруживать прыщ на носу и трещинку на губе в день, когда собрался нанести визит кумиру своего сердца; скучно быть обутым в сапоги, позабывшие о всякой сдержанности и ухмыляющиеся булыжнику всеми своими швами, а еще скучнее тщетно шарить по пустому пространству собственных карманов; скучно быть привратником, скучно быть императором; скучно быть самим собой и даже кем-нибудь другим; пешком передвигаться скучно, потому что натираешь мозоли, верхом — потому что отбиваешь себе место, противоположное голове, в карете — потому что какой-нибудь толстяк непременно превратит ваше плечо в подушку, на пакетботе — потому что страдаешь морской болезнью и испытываешь такую тошноту, что в пору наизнанку вывернуться; скучно зимой, потому что от холода пробирает дрожь, а летом — потому что обливаешься потом; и все-таки на земле, в преисподней и в небесах нет ничего скучнее трагедии, разве что комедия или драма.

Меня от этого в буквальном смысле слова мутит. Что может быть глупее и бессмысленнее? Эти жирные, втиснутые в трико телесного цвета тираны с зычными голосами, мыкающиеся по сцене от кулисы к кулисе и размахивающие волосатыми руками, как мельничными крыльями, — ну чем не убогие подделки под Синюю Бороду или буку? От их бахвальства надорвется со смеху каждый, кто сумеет не уснуть. Несчастные влюбленные дамы бывают не менее смехотворны. Занятно все-таки видеть, как они входят, одетые в черное или в белое, и плакучие волосы струятся им на плечи, и плакучие рукава хлопают вокруг запястий, и телеса вот-вот выскочат из корсета, как мякоть из плода, если сдавить его пальцами; подошвы их атласных туфелек на каждом шагу словно прилипают к полу, а в бурном порыве страсти они отпихивают шлейф назад незаметным ударом каблучка. Диалог, состоящий исключительно из ахов и охов, из кудахтанья, которое они испускают, выгибаясь колесом, проглатывается с удовольствием и вполне удобоварим. Их прекрасные принцы также очаровательны, разве только чересчур угрюмы и меланхоличны, что не мешает им быть самыми желанными воздыхателями во всем мире и за его пределами.

Что до комедии, каковая призвана исправлять нравы, но, по счастью, весьма скверно выполняет свои обязанности, то, на мой взгляд, клятвы отцов и нудность дядюшек на театре не менее убийственны, чем в жизни. Я не считаю, что следует удваивать число дураков, выводя их на сцену; и так уже, благодарение Богу, их вполне достаточно и роду их не грозит оскудение. Что за нужда изображать портрет человека со свиным рылом или воловьей мордой и коллекционировать глупости деревенщины, которого вышвырнули бы в окно, вздумай он к вам явиться? Изображение педанта ничуть не занимательнее, чем сам педант, и даже если мы видим его лицо в зеркале, он от этого не перестает быть педантом. Актер, которому в совершенстве удалось скопировать позы и манеры какого-нибудь тупицы, позабавит нас не больше, чем настоящий тупица.

Но есть театр, который мне по душе: это фантастический, ошеломляющий, небывалый театр и почтенная публика освистала бы в нем первую же сцену, не поняв в ней ни слова.

Это очень странный театр. Вместо кинкетов в нем светлячки; у пюпитра жук-скарабей отбивает такт своими усиками. Свою партию ведет сверчок, первая флейта — соловей; крошечные сильфы, выпорхнувшие из душистого горошка, держат между хорошеньких, белых, как слоновая кость, ножек контрабасы из лимонной кожуры и вовсю водят смычками, изготовленными из ресниц Титании, по струнам-паутинкам; паричок с тремя рядами буклей на голове у жука-дирижера трепещет от удовольствия и рассыпает вокруг светоносную пыльцу — до того сладостны созвучия и до того безупречно звучит увертюра!

После трех положенных ударов гонга медленно поднимается занавес, сшитый из крылышек бабочек, более тонкий, чем пленка внутри яичной скорлупы. Залу заполнили души поэтов, восседающие на жемчужно-перламутровых креслах; они смотрят представление сквозь капельки росы, укрепленные на золотых пестиках лилий, — это их лорнеты.

Декорации не похожи ни на какие известные доныне декорации; страна, которую они изображают, известна менее, чем Америка до ее открытия. Самая богатая палитра художника не содержит и половины тех тонов, которые их испещряют: они расписаны причудливыми, небывалыми красками; здесь явно не пожалели медной зелени, медной же лазури, ультрамарина, желтого и красного лака.

Небо бирюзовой синевы исполосовано широкими лентами то белесого, то ржавого цвета; на втором плане тоненькие и хрупкие деревца качают кружевной листвой цвета увядшей розы; даль, вместо того чтобы утопать в лазурном тумане, окрашена в нежно-зеленые тона, тут и там прорезанные струйками золотистого дыма. Случайный луч скользит по фронтону полуразвалившегося храма или тянется к шпилю башни. Города, полные колоколенок, пирамид, соборов, аркад и лестниц, расположились на холмах и отражаются в хрустальных озерах. Рослые деревья с широкими листьями, которым ножницы фей придали затейливую форму, переплетаются узловатыми стволами и ветвями, образуя кулисы. Тучки в небе собираются над их головами, как снежные хлопья, и в их просветах поблескивают глаза карликов и гномов, а извилистые корни уходят в землю подобно исполинским пальцам. Зеленый дятел мерно стучит по стволу крючковатым клювом, а изумрудные ящерицы греются на солнышке у подножия.

Гриб смотрит комедию, не снимая шляпки, — такой нахал! — а крошечная фиалка привстает на цыпочки между двух былинок и таращит синие глазки, чтобы увидеть героев, расхаживающих по сцене.

Снегирь и коноплянка свешиваются с ветвей, суфлируя актерам.

В густой траве, среди зарослей багровеющего чертополоха и бархатных листьев лопуха, серебряными ужами вьются ручейки слез, пролитых затравленными оленями; вдали там и тут сверкают на лугу анемоны, похожие на капельки крови, и важничают маргаритки, увенчанные жемчужными коронами, как настоящие герцогини.

Действующие лица не принадлежат никакой эпохе, никакой стране; они приходят и уходят невесть почему и невесть зачем; он не едят и не пьют, нигде не живут и не занимаются никаким ремеслом; нет у них ни земли, ни ренты, ни дома, только иногда они носят под мышкой ларчик, полный бриллиантов величиной с голубиное яйцо; проходя, они не стряхнут и капли дождя из цветочной чашечки и не взметнут ни единой пылинки на дороге.

Одеяние на них самое экстравагантное и самое фантастическое на свете. Шляпы, островерхие, как колокольни, с широченными, как китайские зонтики, полями и перьями небывалой величины, выдранными из хвоста райской птицы или феникса; яркие полосатые плащи, бархатные и велюровые камзолы, сквозь прорези которых, отделанные галуном, видна подкладка из атласа или серебряной парчи; короткие штаны, пышные и раздувающиеся, как воздушные шары; алые чулки с вышивкой по краям, башмаки с высокими каблуками и пышными бантами, хрупкие шпажонки, болтающиеся острием вверх и рукоятью вниз, все в ленточках и бантиках, — это у мужчин. Женщины разряжены не менее занятным образом.