Другого рая я себе не мыслю, и если Богу будет угодно отправить меня туда после смерти, пускай выстроит для меня на какой-нибудь звезде, в уголке, павильон по этому плану. Тот рай, какой обычно описывают, представляется мне чересчур музыкальным, а я со всем смирением признаюсь, что совершенно не способен вытерпеть сонату, исполнение которой длится всего-навсего десять тысяч лет.
Теперь ты видишь, каково мое Эльдорадо, какова моя земля обетованная; эта моя мечта не хуже любой другой; у ней только та особенность, что я не ввожу туда ни одного знакомого лица, что ни один из моих друзей не переступал порога моего воображаемого дворца, что ни одна из моих женщин не восседала рядом со мной на бархате подушек; я там один, и все, что меня окружает, иллюзорно. Мне никогда и в голову не приходило любить все эти женские лица, все эти грациозные тени юных девушек, которыми я населяю свой мир; я никогда не воображал себе, будто какая-нибудь из них в меня влюблена. В свой фантастический сераль я не поместил любимой султанши. Там есть негритянки, мулатки, еврейки с голубоватой кожей и рыжими волосами, гречанки и черкешенки, испанки и англичанки, но все они для меня только символы, воплощенные в красках и в линиях: я держу их, как держат всевозможные вина в погребах или собрание разноцветных колибри в вольере. Это машины, производящие удовольствие, картины, не требующие рам, статуи, оживающие, когда вам приходит охота поглядеть на них поближе, и вы их подзываете. У женщин перед статуей есть то бесспорное преимущество, что она поворачивается к вам тем боком, каким вам угодно, а вокруг статуи надо ходить самому, если желаешь взглянуть на нее под тем или иным углом, — и это утомительно.
Как видишь, с такими взглядами мне нечего делать ни в нашем веке, ни в нашем мире; ведь нельзя же прожить жизнь где-то по соседству с временем и пространством. Надобно мне подыскать что-нибудь другое.
Эти рассуждения просто и естественно приводят нас к такому выводу. Если ищешь только отрады для глаз, безупречности формы и чистоты линий, ты приемлешь их везде, где бы они тебе не встретились. Этим и объясняются странные отклонения от нормы, присущие античной любви.
С тех пор как Христос пришел в мир, не было создано ни одной мужской статуи, в которой бы отроческая красота идеализировалась и воспевалась с тем тщанием, какое было присуще древним ваятелям. Символом нравственной и телесной красоты стала женщина; воистину в тот день, когда в Вифлееме родился младенец, мужчина пал. Женщина — царица творения; звезды соединились в венец у нее над головой, серп луны почитает за честь скруглиться у нее под ногами, солнце предлагает самое свое чистое золото ей на украшения, живописцы, желающие польстить ангелам, изображают их с женскими лицами, и разумеется, не мне их осуждать. До кроткого и галантного любителя рассказывать притчи все было наоборот: стремясь придать богам и героям побольше обаяния, им не придавали женских черт; для них существовал особый тип — мощный и в то же время изящный, но непременно мужественный, как бы ни были нежны их формы, которым рука мастера придавала сладкость, лишая их божественные руки и ноги мускулов и жил. Художники охотнее сближали тип женской красоты с этим каноном. Женщин изображали с широкими плечами, с узкими бедрами, с маленькой грудью, с мускулистыми руками и ляжками. Между Парисом и Еленой почти нет разницы. В античном мире, где царило идолопоклонство, самой обожаемой фантастической мечтой был гермафродит.
И впрямь, этот сын Гермеса и Афродиты — одно из самых сладостных порождений языческого гения. Что можно придумать обворожительнее, чем эти два безупречных тела, гармонично слитые воедино, чем эти две красоты, такие совершенные и такие разные, превратившиеся в одну, затмившую обе изначальные, поскольку обе они оттеняют и подчеркивают одна другую: для человека, преклоняющегося исключительно перед формой, нет большего наслаждения, чем неуверенность, в которую повергает нас вид этой спины, этих подозрительных бедер и этих ног, таких изящных и таких сильных, что не знаешь, кому они скорее под стать — Меркурию, который вот-вот улетит прочь, или Диане, выходящей из воды после купания. Торс являет собой сочетание самых очаровательных несообразностей: пухлую, полную грудь эфеба венчают две непостижимо изящные девичьи округлости. На плотной, женственно мягкой спине заметны зубчатые мышцы и ребра, как на спине юноши; живот чересчур плоский для женщины, чересчур округлый для мужчины, и во всей осанке чувствуется что-то неясное, зыбкое, непередаваемое словами и совершенно по-особому притягательное. Теодор, несомненно, был бы превосходным образцом этого рода красоты; однако мне сдается, что он тяготеет скорее к женскому началу и что в нем больше осталось от Салмакиды, чем от Гермафродита из «Метаморфоз».
Странно, что я почти уже не думаю о том, какого он пола, и люблю его, совершенно не испытывая опасений. Порой я пытаюсь убедить себя, что такая любовь отвратительна, и внушаю это себе самым суровым образом; но слова остаются у меня на устах, рассуждения не претворяются в чувства; на самом деле мне кажется, что любовь моя совершенно естественна и что всякий на моем месте испытывал бы то же.
Я вижу его, слышу, как он говорит и поет — а поет он изумительно, — и получаю от этого неизъяснимое наслаждение. Я с таким упорством вижу в нем женщину, что однажды в пылу беседы с языка у меня сорвалось обращение «сударыня», и он в ответ рассмеялся несколько, как мне показалось, принужденным смехом.
Но если это все-таки женщина, какие причины могут быть у нее для подобного маскарада? Этого мне никак не постичь. Когда совсем юный, отменно красивый и идеально безбородый молодой человек переодевается женщиной, это еще можно понять: перед ним тогда отворяются такие двери, которые иначе навсегда остались бы для него закрыты, и переодевание может увлечь его в запутанный лабиринт приятнейших приключений. Таким способом он может проникнуть к женщине, которая томится под неусыпным надзором, или попытать счастья, застав желанное существо врасплох. Но я не слишком представляю себе, какие преимущества получает молодая и красивая женщина от того, что разъезжает по белу свету в мужском платье: от этого она может только проиграть. Не годится женщине вот так брать да и отвергать радость, которую приносят ухаживания, мадригалы, поклонение; обычная женщина скорее расстанется с жизнью, чем со своими преимуществами, и будет права: что такое ее жизнь без всего этого? — какая там жизнь, это хуже смерти. Я всегда удивляюсь, почему женщины, которым уже стукнуло тридцать или которые перенесли оспу, не бросаются с колокольни вниз головой.
Но вопреки всем рассуждениям, нечто более сильное, чем эти доводы, кричит мне в полный голос, что Теодор — женщина, что именно о ней я мечтал, ее одну обречен любить, и она одна меня полюбит: да, это она, богиня с орлиным взором, с прекрасными, царственными руками, благосклонно улыбалась мне с высоты своего заоблачного трона. Она явилась мне переодетая, чтобы меня испытать, проверить, узнаю ли я ее, проникнет ли мой влюбленный взгляд сквозь окутывающие ее покровы, как в волшебных сказках, где феи являются вначале под видом нищенок, а потом вдруг предстают, блистая золотом и драгоценностями.
Я тебя узнал, любовь моя! При виде тебя сердце повернулось в моей груди, как святой Иоанн во чреве у святой Анны, когда ее посетила Богородица; ослепительный свет разлился в воздухе; я словно почуял аромат божественной амброзии; у ног твоих я разглядел огненный след и сразу же понял, что ты не простая смертная.
Мелодичные звуки виолы, на которой играет святая Цецилия для восхищенных ангелов, кажутся хриплыми и нестройными по сравнению с жемчужными переливами, слетающими с твоих рубиновых губ: юные и радостные грации кружат над тобой в нескончаемом хороводе; когда ты едешь по лесу, птицы со щебетом клонят хохлатые головки, чтобы лучше видеть тебя, и насвистывают тебе свои самые прекрасные песенки; влюбленная луна восходит пораньше, чтобы поцеловать тебя бледными серебряными губами, ибо ради тебя она покинула своего пастуха; ветер боится замести на песке легкие следы твоей обожаемой ножки; когда ты склоняешься над источником, вода в нем делается недвижна, как хрусталь, из страха, как бы не сморщить и не исказить отражение твоего неземного лика; даже застенчивые фиалки открывают тебе свои сердечки и пускаются ради тебя на всяческое кокетство; завистливая земляника упрямо соперничает с тобой, желая сравняться с божественным румянцем твоих губ; невидимая мушка весело жужжит и аплодирует тебе, хлопая крылышками: вся природа любит тебя и восхищается тобой, о прекраснейшее из созданий!
