чаще всего от матери.

Людмила была на четыре года старше Сергея. Едва окончив

медучилище, она вышла замуж и уехала с мужем в Челябинск. Кто и что был

ее муж — Сергей тоже знал в основном от матери. Сам он знал только

историю их знакомства. В военный госпиталь, куда Людмилу направили по

распределению, привезли раненого солдата. Тот пострадал на учениях,

причем как-то хитро и нелепо. «Разинул рот, где не положено» — по версии

Сережиного отца. Три недели Людмила выхаживала его, а на четвертую

вышла за него замуж. Похоже было, что ранение и госпиталь были

единственной героической страницей в биографии ее мужа. По рассказам

матери и по некоторым намекам в письмах сестры Сережа понял, что ее

солдатик в жизни выглядел куда хуже, чем на больничной койке. Когда они

приехали к его родителям, он начал с того, что месяца два «обмывал» с

друзьями свое возвращение. Потом, слегка поработав, затеял поступать в

институт на дневное отделение — и это когда Людмила уже была беременной!

Не поступил. Месяца три вообще не работал. И опять начал пить, чем дальше,

тем с большим профессионализмом. Жили они в маленькой комнатке в доме

его родителей, и как Людмиле дались эти годы, Сережа представлял себе с

трудом. Все нынешнее лето ушло у нее на долгий и мучительный развод. И

вот теперь, в сентябре, Людмила возвращалась домой. «Зализывать брачные

раны»,— полушутливо объяснила она брату.

То, что Людмила вначале приехала к нему, а не к отцу с матерью,

имело, видимо, для нее какой-то смысл. Какой — Сережа не знал, но в

глубине души ему это было приятно, и про себя он решил, что не отпустит их

до лета. Тем более что племянница была девочкой очень болезненной, а здесь,

слава богу, не город: свежего воздуха и прочей деревенской благодати

предостаточно.

Только что было делать с этой племянницей! Шли дни, а в отношении

Оленьки к нему не видно было никаких признаков потепления. Между ними

словно шла какая-то удивительная игра: где бы они ни находились, что бы ни

делали,— девочка все время устраивала так, что Людмила непременно

находилась между ними. Сережа думал, что необходим какой-то сильный ход,

какая-то необычная находка, чтобы изменить наконец это

противоестественное положение. Он искал этот ход и не находил. Он

чувствовал, что игра подзатянулась, он стал уже уставать от всех этих

Печкиных и Иванушек-дурачков. Временами ему казалось, что «дядебоязнь» в

его племяннице зашла слишком далеко и он уже не в силах ничего сделать;

может быть, это тот случай, когда необходим детский психиатр.

И совсем случайно сделал «сильный ход». Случайно — потому что не

искал его в тот момент.

После ужина, доставая из портфеля тетради, он нечаянно задел куклу,

ту самую, которую купил для Оленьки. Кукла, коротко мяукнув,— она была

говорящая — упала на пол. Сережа поднял ее, рассеянно поцеловал и усадил

на место. Он почти не играл. Поцелуй кукле был не более чем шутливой

импровизацией, ни для кого не предназначенной. Так ему, по крайней мере,

казалось.

— Вот ты считаешь меня плохим дядей,— так же рассеянно сказал он

девочке.— Ты даже не разговариваешь со мной. А посмотри-ка на себя: кукла

днями и ночами сидит на столе, неумытая, непричесанная, не спит совсем — а

тебе даже ни капли ее не жалко. А разве она виновата, что ты меня Змеем

Горынычем считаешь?

Сказал и сел за тетради. После тетрадей, как обычно, давая своим

женщинам приготовиться ко сну, он вышел на крыльцо покурить. И тут

только узнал, что вышло из его нечаянного «хода». Людмила в одной ночной

рубашке появилась перед ним, быстро обняла и возбужденно зашептала:

— Потащила спать куклу твою. Рядом со своей Клавкой на матрасик

положила. Побегу... Завтра ничего не замечай, ладно?

Сережа постоял в позе «замри» и потом осторожно, словно боясь кого-

то спугнуть, сел на ступеньку. «Спокойно, мужики»,— попытался он

сосредоточиться. Но бесполезно. Новость не желала перевариваться

философически. В голову, будто синица в открытое окно, легкомысленно

влетела строчка из детского стишка, и изгнать ее оттуда не было никаких сил:

«Слава, слава комару, побе-ди-те-лю! Слава, слава комару...»

Ночью он до деталей восстановил в памяти происшествие с куклой и

попытался понять: что подействовало? Припомнил свой тон, слова. Он что,

«укорял»? Или «слегка журил»? Что это вообще была за педагогика? Ничего

выдающегося в своих действиях он не увидел. Сергей представил себе, как

этот маленький дичок тащит — именно тащит, боязливо оглядываясь на

дверь,— несчастную куклу на заповедное ложе своей редковолосой Клавдии.

Потом вспомнил возбуждение Людмилы. Вкус победы был сладок. «Странно

до чего,— думал он,— радуюсь, как щенок. Ведь ничего еще не ясно. А такое

чувство, как будто меня вкусной костью наградили... Кто у нас педагог? Она

или я?»

На следующее утро он, понятно, ничего не заметил. Завтракали

поздно. Была суббота, и в школу Сергею нужно было только к третьему уроку.

За чаем он достал из портфеля поурочные планы, методичку, пролистал то и

другое и вдруг пристально посмотрел на племянницу.

— Слушай, Оля,— так же, как вчера, серьезно и немножко рассеянно

сказал он.— Тебе ведь пять лет, верно? Тебе ведь скоро в школу? А ты,

наверное, там еще ни разу не была? А, Люда? — повернулся он к сестре.—

Ведь не была? И даже не знает, как учат детей? Вот ничего себе! Как же я

раньше не подумал!

Он встал, прошелся по кухне и сыграл чуть уверенней. Но сохраняя тот

же серьезный тон: — Нет, ты посмотри: ребенку уже пять лет! Целых пять

лет! А он еще ни разу не видел, как учат детей! Вот что, девочки:

собирайтесь-ка. В школу. Да-да, прямо сейчас. Это надо же, как это я упустил?

Давайте, одевайтесь...

Сережа взял со стола папиросы и быстро вышел на крыльцо. Чтобы не

переиграть и дать им время договориться.

Эта экскурсия, по его мысли, должна была состояться давно, сразу

после их приезда. Но до сих пор она была невозможна. По ритуалу, любая

прогулка должна была организовываться только Людмилой. И по этому же

ритуалу, ей еще нужно было договориться: «...и пусть дядя Сережа с нами

пойдет, ладно?» Сейчас он впервые попытался взять инициативу на себя. И

ему это милостиво позволили.

Тот, кто позволил, независимо шествовал по ту сторону Людмилы, и

Сережа давал ему вводную информацию:

— Только видишь ли, Люда, на перемене очень шумно. Много-много

больших и маленьких ребятишек со страшной скоростью бегают по

большому-большому коридору и громко-громко кричат. Так ты, Люда, не

бойся. Это так школа устроена. Оленьке, конечно, не будет страшно: там такие

же ребятишки, только побольше. А ты лицо строгое сделай и смотри на них

серьезно, они с тобой даже здороваться будут.

Сережа зря боялся. Коридор был полупуст. Теплый солнечный день

выманил всю самую энергичную братию во двор. Возле его кабинета стояли

только две девочки, дежурные. Они поздоровались, слегка засмущавшись, но

тотчас, как это умеют деревенские девчонки, осмелели и взяли в оборот

маленькую гостью: «А ты к нам учиться, да? А тебя как зовут? А ты

племянница нашего Сергея Юрьевича, да?..» Сергей Юрьевич открыл

кабинет, велел дежурным усадить гостей за свободный стол и ушел к

директору договориться о присутствии на уроке посторонних.

Это был урок физики в шестом классе. С этого года Сергей впервые

преподавал у шестиклассников, и для него эти уроки были самыми трудными.

Со старшеклассниками он чувствовал себя куда увереннее. А здесь — самое

начало, где и физики-то еще не было видно, а темы уроков как бы продолжали