Пошли,— согласилась Вера. Она зашла в дом, переоделась. И

Саша повел ее туда, откуда только что прибежал сам.

Они шли по лесу в обнимку и разбирали происшедшее за обедом, еще не

научившись оставлять такие вещи без разбора.

—

Я тебе всегда говорила, что ты злой,— легонько, без нажима,

укоряла Вера мужа.— Это надо же так взбеситься! И главное — из-за чего! В

первый раз, что ли?

—

В том-то и дело,— непонятно ответил Саша.

—

Как это? В чем ТОМ? — переспросила Вера.

—

Ну в том, что в первый.

—

Опять не поняла. Что в первый? Саша молча теребил бороду.

—

Ну что стряслось, Саш? — Вера остановилась.

—

Да ничего особенного. Этот деятель заявил мне сегодня, что если я

не кончу заниматься самодеятельностью, как он это назвал, то он отстранит

меня от уроков.

—

Ни-че-го себе! Это как? Уволит, что ли?

—

Что-то вроде этого.

—

Так-так... А ты? Ты-то что?

—

А ничего.— Саша оставил в покое свою бороду и снял руку с плеча

жены.— А ничего! Я сказал ему, что лучше пойду в леспромхоз топором

махать, чем кончу заниматься... этим... чем занимаюсь.

—

Так-так...— Вера смотрела на мужа, и лицо ее, сейчас некрасивое,

в предродовых пигментных пятнах, на глазах розовело. И суживались глаза.—

Ты смотри! — с тихой силой выдохнула она.— Ты смотри! Он лучше топором

махать пойдет... Ты же опять ни о ком кроме себя не думаешь! А обо мне... о

нас ты подумал? Выставит себя посмешищем всей деревне... За веру,

бедненький, пострадал!.. Нет уж, дорогой мой! Такие штучки — только без

нас!

Вера сделала хорошую паузу и еще раз повторила:

—

Без нас! Не хватало еще позориться!

—

Позорной работы не бывает,— вздохнув, сказал Саша.

Он смотрел в узкие сверкающие глаза жены и не знал, что предпринять.

Успокаивать? Попытаться что-то доказать? Ни того, ни другого не хотелось. И

вообще ничего не хотелось. Это было уже не в первый раз: когда на жену

нисходила вот эта тихая сила, он совершенно терялся. Эта почти осязаемая

сила словно подавляла его. Становилось тоскливо и скучно.

Он смотрел в глаза жены, и в голове его камнем ворочалась тяжелая,

безнадежная мысль: «Неужели так будет теперь всегда? Неужели всегда?!

Неужели нельзя ничего изменить?»

«ВОСПИТАНИЕ ПО СТАНИШЕВСКОМУ»

Первая же встреча с этим ребенком слегка потрясла Сергея Юрьевича.

От встречи в душе у него осталось тягостное чувство неприятности и острый

стыд за себя. Они ехали в школьном «газике» со станции — только что с поезда

— и Сергей Юрьевич, веря в непогрешимость своей педагогической интуиции,

с ходу начал знакомство.

— Так! — сказал он низким голосом Змея Горыныча.— Давно я не

кушал маленьких девочков! Сейчас приедем домой, растопим печку пожарче,

достанем сковородку побольше... Ах, как я люблю вкусных маленьких детей!

— Сергей Юрьевич грозно сдвинул свои рыжие брови, развернул саженные

плечи и закрутил правый ус.

Игра, по мнению Сергея Юрьевича, была вполне по силам для

пятилетнего ребенка, и он ждал в ответ тоненького смущенно-игривого

смешка, кокетливых искорок в глазах. Но реакция сестриной дочки буквально

ошеломила его. Девочка сильно побледнела, икнула несколько раз, будто ей не

хватало воздуха, и с сильным плачем кинулась к матери — они втроем ехали

на заднем сиденье. Сергей Юрьевич и сам испугался. Он попытался было

протянуть к ней руки, бормоча что-то вроде: «Что это ты, лапа моя,

успокойся»,— но девочка обеими руками вцепилась в шею матери и

пронзительно закричала. Людмила, сестра, каким-то не то извиняющимся, не

то укоряющим взглядом смотрела на Сергея и отрицательно мотала головой.

Все долгие сорок километров до Омутного Людмила тихонько,

нашептывала дочери, какой дядя Сережа хороший; жаль только, что у него нет

маленьких детей и он совсем не знает, как с ними можно шутить,— а он

шутил, зря она боялась! Она шептала, что скоро они станут большими

друзьями и что у них в школе есть настоящие живые кони. Шофер

оглядывался назад и деликатно-удивленно покачивал головой.

Сергею Юрьевичу было двадцать три года. Прошлой осенью,

отслужив положенный после института год в армии, он приехал по

направлению облоно в Омутное, преподавать физику и математику. Раньше он

никогда не жил в деревне, их семья с давних пор обитала в большом городе.

Но задаваться вопросом — где лучше — ему просто не приходило в голову. Не

было времени. Школа отнимала почти все. Уроки, «послеуроки», перетряска и

перекраивание на свой лад физкабинета едва оставляли времени на книги и

малые житейские заботы. И так шесть дней в неделю. Седьмой, воскресенье,

оставался «на сладкое». Еще зимой Сергей Юрьевич близко сошелся со

здешним лесничим. Николай, так звали лесничего, был чуть постарше и тоже

не местный. Он приехал на год раньше из Карелии, после лесо-техникума.

Этот Коля Лесной Человек и дал вкусить Сергею Юрьевичу того сладкого, без

которого тот не мог уже прожить ни одного выходного. Это было ружье и

рыболовные снасти. Омутное, как большинство приличных сибирских сел,

стояло на реке. А дорога из него в любую из трех оставшихся сторон вела в

лес.

С приездом Людмилы весь накатанный за год порядок жизни Сергея

Юрьевича сильно изменился. За какие-нибудь два дня его прокуренная и

заваленная книгами берлога превратилась во вполне уютное и светлое

жилище со всеми его характерными признаками: чистым полом, занавесками

на вымытых окнах и теплой печкой. Пепельницы исчезли, книги — их

оказалось совсем не так много — двумя рядами разместились на деревянных

досках, подвешенных на проволоку; раскладушка переехала в кухню, а на ее

месте в комнате появилась полутораспальная кровать, одолженная на время у

школьного завхоза. Ружье, Коли-на ижевка шестнадцатого калибра, главное

украшение прошлого интерьера, в зачехленном виде переехало из комнаты

вслед за раскладушкой и повисло над ней мирной брезентовой сумой.

После уроков теперь нужно было идти домой. И — странно! — домой

хотелось. Этого не было давно. Четыре года общежития, потом год армейской

казармы, еще год здесь, в Омут-ном,— и что-то не припоминалось, чтобы за

эти годы он испытывал желание «хотеть домой». До сих пор «домой» —

означало: к отцу с матерью, на каникулы, в отпуск.

В доме неизвестно откуда появились полузабытые запахи

родительской квартиры, и Сергея больше всего удивляла чисто физическая

сторона их появления: отчего? Оттого что Людмила готовила то же и так же,

как мать? Или она привезла эти запахи с собой? Не она, а они? Чем, кстати,

должен пахнуть ребенок? Сережа и в самом деле будто принюхивался к

ребенку. Прошло уже несколько дней после их приезда, а девочка по-

прежнему панически его боялась. И ничего не помогало. Ни кукла, купленная

им на следующий день после их приезда,— Оленька к ней просто не

притрагивалась; ни роль Почтальона Печкина из популярного детского

мультика; ни обыкновенное ласковое сюсюканье. Сережа сам почти

паниковал. Он проклинал себя за того злополучного Змея Горыныча, за

самоуверенную свою бестолковость и пытался искать помощи у Людмилы. Но

Людмила рассказывала мало. Как-то вскользь она упомянула о том, что

Оленька вообще боится мужчин — и это еще одно проклятие на голову ее

несчастного бывшего мужа. Но дальше не продолжала. Дальше оставалось

домысливать самому.

Он очень смутно представлял себе, как жила сестра с тех пор, как

уехала из дому. Они писали друг другу редко, да и по характеру своему

Людмила была скрытной. Если он что-то и узнавал о ее семейной жизни, то