чего я хочу. А я хочу от них не пересказов разжеванных в учебнике страниц, я

хочу привить им чувство историзма. Чтобы они воспринимали все эти

рассказы не разрозненно, а в связи друг с другом. А не как этот пень: прочитал

с десяток исторических романов — и он историю знает! Ни черта он не

знает! В его прилизанную куриную головку никогда не войдет, что от

Александра Невского до наших времен — цепочка всего из десяти

человеческих жизней; один умер, другой родился, один умер, другой

родился... и их всего десять! И в этой ниточке все так переплетено и

завязано, что иногда черта с два поймешь: не то старина до ужаса

современная, не то современность древностью отдает... Он же никогда не

подумает о том, что до сих пор еще живы современники этого самого

Бисмарка, и где они живут — на Кавказе, Балканах, в самой Германии — не

важно, важно то, что для них вся эта «история» — их жизнь, независимо от

того,, знали они Бисмарка или нет; ведь их молодость была так недавно! И

все! И нет истории! Есть живая цепь из событий и страстей, из войн и смертей

близких; и им глубоко плевать, как расчленена эта их история, на какие

курсы и разделы... Вот я и хочу, если мне удастся, конечно, научить своих

учеников воспринимать историю не как набор пестрых картинок, а как целую

нить: это произошло тогда-то и там-то, потому что раньше произошло то-то. А

не так: это было тогда-то, это — потом, а это — в другом курсе «Истории».

—

Саша, у меня отличный слух. Не кричи. Ты лучше скажи: в

девятом «А» ты подавал эту тему точно так же, в тех же самых выражениях,

что и в девятом «Б»? Жестко, по плану? — Голос у Веры был абсолютно

спокойный.

—

Ну почему? Нет. . Вернее, по сути так же, конечно, но в словах...

—

Ага. Значит, там и здесь были какие-то импровизации, верно?

Иначе ты не мог, у тебя ведь слишком неподробный план. Саша насторожился.

—

В каком-то смысле — конечно. А что, это грешно? Вера тоже умела

спорить, правда, в своей манере, очень спокойно.

—

А ты, Саш, представь на минуту: у тебя не два девятых, а четыре.

Как в городской школе, например. И что, в каждом будешь импровизировать?

—

Ну и что? В каждом! Не одно и то же ведь всем долдонить, стошнит

же в конце концов! И вообще, я считаю, педагогика — товар штучный: и

ученики, и классы — до чертиков разные.

— Ну-ну, посмотрела бы я на тебя. Каждый день бы импровизировал,

импровизировал... Надолго бы хватило? Вот потому он и считает, что хороший

план спасает от ларингита.

Саша понял, о чем она хотела сказать. «Тиражирование» уроков,

если классов несколько, неизбежно, от него никуда не денешься. И в чем-то

директор прав: план урока должен быть подробным и разработанным, тогда не

надо будет изощряться в поисках новых слов и новых способов передачи одних

и тех же мыслей. Все это было так. Он оценил силу аргумента своей жены. Но

желания спорить от этого не убавилось. Наоборот. То, что его родная жена

была, как ему казалось, не на его стороне, распаляло еще больше. И он пошел

с другой стороны.

—

Слушай, я тебе рассказывал про тополев-скиедела? — внешне очень

спокойно спросил он.

—

Что именно?

—

Ну, что Рыжова из Тополевки уехала и теперь у них историю ведет

наша Беляева? Да, да, Наталья Беляева из прошлогоднего десятого «Б». Не

оставлять же было школу без истории.

—

Ну-ну, помню. А при чем здесь это?

—

При том. Как ты думаешь, чем я от нее отличаюсь?.. Ага! Вот этим

самым: меня пять лет в университете натаскивали и, натаскав, сказали: вот

тебе, Борода, диплом, вот поплавок, топай, Борода, покажи, чему научился. А

ведь Наталья умница и отличница, у нее поурочные планы не хуже моих

каракулей, наверняка. Так на кой хрен я здесь? Чтобы сделать ритмичный урок,

отбарабанить им текст со стр. тридцать до стр. тридцать шесть и улыбаться

потом от счастья твоему Прокопьичу? Шиш! Чтобы научились думать: а что

за стр. тридцать шесть. Понятно? А импровизации — это уж мое личное дело.

Тут уж насколько фантазии хватит...

Саша уже видел, что заходит слишком далеко, что Вера вот-вот сверкнет

своими черными глазами — и до конца дня они уже больше не заговорят. Но

его, по инерции, что ли, продолжало нести не в ту сторону.

—

А ты знаешь, до чего он еще докопался? Я в запале пиджачок

сбросил, на спинку стула его кинул, а он: «А без раздевания нельзя было

обойтись?» Там, видишь ли, на задней парте Лопахина хихикнула.

—

И тоже ничего пенькового не вижу! — резко оборвала его Вера.—

Если я во вдохновении прекрасном сброшу с себя блузку,— у меня вот нет

пиджачка! — то, извини, в лифчике щеголять буду!.. Все у него пни, один он

гений непризнанный.

И Саша остался в кухне один. «Не надо было этого ТВОЕГО

Прокопьича»,— растерянно подумал он. Доев суп и успокоившись, Саша

пошел в комнату.

— Вер, а Вер? Ну что ты обиделась? Что Прокопьича «твоим» назвал,

что ли? Так ты же сама постоянно: «Зато смотри как одевается! посмотри

какой такт!» А он просто старый козел! Самому под пятьдесят, а уж как

изогнется: «Ах, Вера Михална, ах, Вера Михална! Вы для школы прямо

рождены! Ах, Дарья Сер-гевна, да ах, Дарья Сергевна! Никогда не видел таких

ПЛАСТИЧНЫХ уроков!» А у этой Дарьи Сергевны на географии ребятня

дрыхнет вповалку, только что не повизгивает во сне.

— Хватит! — крикнула Вера звенящим голосом.— Эгоист! Его ждешь

полдня, от печки к окну, от окна снова к кастрюлям, а он придет: тот дурак,

эта не умнее. На себя оборотись! Геродот со станции Тулун.

Саша потрогал свою бороду, сразу обеими руками, открыл было рот. Но

ничего не сказал и вышел вон.

В сенях висела штормовка. Саша надел ее и вышел на улицу. Пошел

направо, вниз. Там, в конце улицы,— улица спускалась к речке — был мост, а

сразу за мостом — лес. Туда и понесли кони.

Километра два он отмахал вслепую: ничего не видел, ничего не слышал.

Потом, остановившись, сел на поваленную лесину, раскрыл глаза. И увидел

два обрывка тропы — в ту и другую сторону, сто деревьев вокруг, зеленых,

желтых и красных, и самого себя на замшелом дереве, злого и дерганого. А

затем и все остальное: порыжевшую траву, куст шиповника с ярко-красными

продолговатыми ягодами, толстенную лиственницу с желтой гривой хвои и

дятла на ее стволе. Дятел поскакал-поскакал и принялся заниматься своим

обыкновенным делом: гулко и часто долбить. «Вот самоубийца! —

одобрительно подумал о дятле Саша.— Ведь знает, что головку стряхнет — а

долбит!» Саша дотянулся до шиповника и сорвал ягодку. Съел. Сорвал еще. И

пошел собирать в карманы от куста к кусту.

После «беломорин», выкуренных на лесине, прорезалось наконец

обоняние, да с такой силой, что Саша не выдержал. «Точно, эгоист! Они там

тычутся в четырех стенах, а мне и горя нет, как конь в чистом поле...» И ему

стало невмоготу, что все это буйство запахов и цвета вдыхает и видит он один.

«Ну не подлец ли! — крутнулся на месте Саша.— Пришел, облаял — и в

леса!» И он побежал на тропинку.

Он перешел на шаг возле самой деревни, у моста. Перед калиткой своего

дома он снял очки и аккуратно их протер. Постоял еще, успокаивая дыхание, и

вошел наконец во двор. На верхней ступеньке крыльца в толстой вязаной

кофте сидела Вера.

—

Здорово, Борода. Заходи,— обыкновенным своим голосом

сказала она.

Саша подошел к ней и сел рядом. Осторожно обнял ее за плечи.

—

Извини, матушка. Буйство ндрава...— И без всякого перехода: —

Покатили, мать, в лес! Там такая благодатища!

—