поедут на Байкал.

— В субботу ты будешь в Белоруссии,— жестко возразила Володе Вера.

Он пожал плечами, давая этим жестом понять, что ей виднее. Потом выпил

чаю и пошел смотреть второй тайм. Сегодня в Лужниках Ринат Дасаев творил

чудеса.

«ЧИСТО ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ СПОР»

На крыльце своего дома Александр Иванович как следует накурился —

две «беломорины», так что язык защипало,— и вошел в дом вполне

нормальным человеком. Усталым и приветливым.

—

Здорово, домочадцы! —

поприветствовал он жену.— Вы где?

—

Тут мы. Привет, Борода! —

появилась из кухни Вера Михайловна.

Александр Иванович разулся и внимательно посмотрел на живот жены.

—

Недурно, недурно... Спит?

—

Гуляет. Давай руки мой.

Вера Михайловна, учительница литературы, русского языка и

Александра Ивановича жена, с начала учебного года была в декретном

отпуске, и каждый приход мужа из школы был для нее теперь маленьким

праздником. Она видела, как пять минут назад он прошел в калитку.

—

Курил, да? — спросила она.

—

Было слегка. Для аппетиту.

После фимиама амброзия лучше усваивается.— Александр Иванович вытер

руки и пошел в кухню. Вера за ним.

—

Ну и как, был Прокопьич? —

спросила она, разливая по тарелкам суп.

—

Где?

—

Ну, у тебя на уроке, ты же вчера говорил, что он собирался сегодня

нагрянуть.

—

А-а... Был.

—

Ну и как?

—

Пень твой Прокопьич. Вот как.

—

Понятно.

Вера поставила на стол тарелки и больше ни о чем не спрашивала. Дело

в том, что Тимофей Прокопьевич, директор школы, обещал Саше побывать у

него сегодня на уроке. Побывал. Оказался пнем. И спрашивать больше было

не о чем. Разве что какие-нибудь подробности. Но Вера молчала.

—

А что понятно-то?

Сашин вопрос слегка завис. Вера обычно очень умело пользовалась

паузами.

—

Что МОЙ Прокопьич — пень.

И снова молчание.

У Веры Михайловны на уроках была отменная дисциплина. Причем едва

ли не с первых дней работы в школе. В ее возрасте — а ей было всего двадцать

четыре — это большая редкость. Не в последнюю очередь это объяснялось ее

удивительным умением делать паузы.

—

А почему пень, хоть знаешь? — Саша отложил ложку и потрогал

бороду. Он, когда нервничал, всегда ее трогал.

—

Знаю. МОЕМУ Прокопьичу не понравился твой урок. Ты кушай,

кушай... А почему, кстати, он МОЙ?

—

Так он же у тебя вообще Ушинский!

—

А-а...

—

Ну, не твой, ладно... Но пень — типичный! Если вообще не

сказать — дебил.

Вера поморщилась. За целый год совместной жизни с Сашей она никак

не могла привыкнуть к его манере выражать недовольство. Порой ее муж

только что не матерился, и Вера не могла понять — откуда это в нем. По ее

мнению, человек, выросший в учительской семье,— Сашин отец был

директором школы — обязан был выражаться более интеллигентно. Она знала

Сашу еще по университету — вместе учились на одном факультете,— но

тогда близко знакома с ним не была. На факультете у Саши была

репутация очень способного парня, и среди девчонок считалось, что кроме

учебы этого невысокого черноволосого очкарика больше ничто не интересует.

Правда, он и тогда был любителем поспорить и поругаться, но таких

любителей, особенно у историков, на факультете было полным-полно. Близко

познакомились они уже здесь, в Нелюбине, куда вместе попали по

распределению.

В Нелюбине они работали уже третий год, и все это время Саша не

ладил с директором. Сегодня директор, кажется, сильно его обидел. — Чурка с

глазами! Приперся в девятый «Б» — на последний урок. Я ему на большой

перемене напоминаю: желать, мол, изволили поприсутствовать — так милости

прошу, у меня сейчас как раз в девятом «А». Где там! «Работайте,— говорит,—

работайте, я помню...» Бонвиван прилизанный!

—

Ты спокойнее не можешь? Что ты кричишь?

—

Да я не кричу... Ему обязательно нужно на последний! А в девятых

тема — каждый день бы такие! — образование Германской империи. Там

рассказывай да рассказывай! Я вчера еще, пока план писал, покопался где мог.

Слушайте, детки, да три директора, да семь завучей! Выложился весь. Все

успел. И про Бисмарка, и про Горчакова, и про Пруссию, и про Россию... Да ты

же сама чувствуешь, какая тема! Иду к нему на разбор, сияю как медный таз...

А этот... золотарь, как всегда, с ушатом за дверью притаился; физиономия,

понятно, валенком...

—

Саша! Сколько раз я тебя просила! — Вера разозлилась.— Ну

прямо зэк какой-то! Не можешь человеческим языком — не рассказывай!

Разошелся... интеллигент потомственный.

—

Да при чем здесь интеллигент? Что я такого сказал? «Физиономия

валенком»? Нисколько не грубо! Ты весь словарь Даля перерой, а для этого...

пенька лучшего определения не подберешь. Да и не в том суть!

Саша замолчал. Он снова взял ложку и стал есть суп.

—

Конечно, не в том.— Вере вовсе не хотелось, чтобы Саша

замолчал совсем. Пусть бы рассказывал, только без этих своих слове чек.—

Конечно, не в том! Но и эти «пеньки» да «валенки» тоже, знаешь... Саша

молча ел.

—

А я знаю, что такое «ушат»,— снова заговорила Вера.— Он сказал:

«Дайте ваши поурочные планы». Точно?

—

Точно. Так и сказал. Все знаешь. Сашу не надо было долго

раскачивать.

—

Нате, говорю, ради бога, вашу бумажку! Взял. Зачитал. «А почему,

— говорит,— так кратко?» Мне достаточно, говорю. Ты ведь знаешь, как я эти

планы пишу: тезисы основные набросаю... А он: «Мы же с вами,— говорит,—

на эту тему беседовали: план должен быть весьма подробным». Я говорю:

меня весьма подробные планы сковывают. Вдохновение, говорю, убивают. «А

не надо вдохновляться, работать надо!» И пошло-поехало: «учебный процесс

— вещь строгая», «урок — не импровизация» и так далее. Я говорю:

постойте, вам что, урок не понравился? «Отчего же,— говорит,— с

удовольствием послушал». Так какого ж, кричу, черта! «А нельзя работать по

вдохновению!» Это я, значит, сорок пять минут вдохновлялся, а они

бездельничали. Так ему, видите ли, показалось... Да ты опомнись, кричу,

старый мерин! Я же для них вдохновлялся, и они слушали, рты разинули!

«Пять человек,— говорит,— от силы. А вы со своим вдохновением ничего

кроме ларингита не наработаете». Вот так.

Вера хмыкнула:

—

Ив каком же месте он пень?

—

Вот ничего себе! — Саша вскочил.— Ты что, не понимаешь?

Я же не для него эти сорок пять минут распинался да соловьем разливался! Я

ведь и в девятом «А» точно так же! Ты посмотри, какая тема! Там один

Бисмарк чего стоит! А князь Горчаков? Ты подумай: пацаны весь этот век в

войну играют — и не в русских и американцев, заметь,— а в русских и

немцев. До сих пор! А почему? А вот по этой самой теме! В этой теме,

извини за высокий стиль, истоки самых кровавых войн века!.. Тридцать

пять минут, сорок пять минут... Урок, видите ли, неритмичный, от темы, ах ты

боже мой, отклонился... Да сколько надо — столько и минут! Я, видишь ли,

целых десять минут рассказывал им, что происходило в это время в России.

Он мне: «У вас про Россию будет в курсе «Истории СССР». Да я плевать

хотел, что будет! Когда будет, я стану рассказывать им про Германию и

Америку, если сочту нужным. На меня еще ежовые рукавицы не надевали!

Этот пень не может понять, что история — не набор лубочных картинок на

старинные сюжеты...

—

Не заводись! Спокойнее нельзя, что ли?

—

Можно.— Саша чуть сбавил тон.— Он никак не может понять,