сильней сблизил. В последнее время они очень много говорили о «взрослых»

вещах, и Мишка был полностью посвящен в дела своего друга. Мишка

прочитал письмо полностью, включая и то, что было зачеркнуто.

— Не пиши ты ему,— сердито сказал Мишка после прочтения.—

Пусть там слюни жует один. Или со своей чувихой. А то сначала

накобелятся...— он выругался.— Это, конечно, не мое дело, но я бы шиш ему

написал! — Мишка замолчал. Потом, вздохнув, продолжил: — А мой опять

матери фингал под глазом посадил. Позавчера на таких рогах пришел!.. Я ему

говорю: еще, говорю, мать тронешь, я

тебя, говорю, пинками до милиции гнать буду, понял?! А он жалкий

такой... за столом сидит, глаз не поднимает... с похмелья, суконец, мучается!

— Мишка снова замолчал.

— Ну и мужики же пошли! — неожиданно зло прошипел он и

сплюнул. Отец у Мишки страшно пил.

Мишка тянул девятый класс. Голубой мечтой его была военная

мореходка во Владивостоке.

Илья не ответил на письмо, и дело было здесь не только в мнении его

друга. В тоне отца было что-то сообщническое. Ему это было неприятно. И

сильно жалко было мать. Когда в январе, перед самым его днем рождения,

отец прислал большую сумму денег на пианино, он сказал матери,— перевод

был на ее имя,— чтобы она отправила деньги обратно. И сообщил ей адрес.

В училище Илье нравилось. Со временем, правда, его восторженное

отношение к нему как к Святилищу сменилось более трезвой его оценкой; он

видел, что многие его однокашники вошли в Святилище даже без

элементарной музыкальной школы,— на дирижерско-хоровом она была

необязательна — и далеко не все здесь чувствовали себя жрецами Музы, но

ощущение того, что он уже вполне взрослый человек, постигающий не

школярские азы, а профессию, было ему приятно.

Со второго курса его преподавателем по классу фортепиано стала

Гольман, и он начал заниматься по индивидуальной программе. Гольман

считала, что у Ильи очень неплохие задатки пианиста, что у него есть даже

своя манера игры.

— Музыка — это кошмарный труд,— наставляла Софья Аркадьевна

своего ученика.— Это ужасно кошмарный труд! Рихтер или Кли-берн —

каторжники-рудокопы, поверьте мне, я ни на йоту не преувеличиваю...

Илья верил и занимался по нескольку часов в день. На третьем курсе

за ним закрепилась репутация самого «забойного» училищного технаря, это

молчаливо признавали даже слегка высокомерные девицы с фортепианного

отделения. Но особенно счастливым Илья себя не чувствовал. Где-то глубоко

в душе его постоянно жило воспоминание о «голубом периоде». Он словно не

был уверен, что занимается тем, чем нужно. Он отчетливо помнил, что шел в

училище не за этими лаврами. Иногда сильнейшее желание что-нибудь

«изобразить» заставляло его подолгу сидеть перед пианино в голь-мановском

классе и искать СВОИ темы. Но он словно разучился это делать. Словно

испарились вдруг все до одной идеи. Пропало ощущение легкости и

податливости звука. Импровизации выходили куцыми и вымученными. Чисто

зримо это ощущение рождало в нем полумистическое представление о каком-

то тумблере внутри него самого: тумблер перещелкнулся — и он словно

онемел.

Иногда это состояние бессилия проходило. Казалось, прорезывалось

что-то свежее, не вымученное. Он осторожно обкатывал найденную тему так

и этак, на слух и на вкус, торопливо записав ее на нотный лист и внимательно

в него вчитываясь.

Однажды, это было на третьем курсе, он отважился показать свое

сочинение Гольман. Вспоминать об этом было неприятно и стыдно,

хотя Софья Аркадьевна была тогда предельно деликатна и

доброжелательна.

— Вы знаете, Илья, в этом что-то есть,—

сказала Софья Аркадьевна, внимательно про

читав его «Экспромт».— Что-то есть... Ну-ка,

сыграйте, пожалуйста!

Илья сел за пианино. Софья Аркадьевна, полуприкрыв глаза,

внимательно слушала. Когда он кончил играть, она после маленькой паузы

сказала:

— Неплохо. Честное слово, неплохо. Но

вот... смотрите сюда! — она из-за спины Ильи

положила правую руку на клавиатуру.— Я

чуть-чуть резче очерчу гармонический рисунок.

Только саму основу...— Она несколькими ак

кордами повторила основную тему.— Вот

здесь... Слышите? Словно вплетается «Колы

бельная» Гершвина, из «Порги и Бесс». Слыши

те? Ради бога, не подумайте, что это в осужде

ние! Это вполне естественная вещь. Освободить

ся от чар Великих чрезвычайно трудно! Со вре

менем, если как следует работать, это обя

зательно пройдет.

Но как надо было работать? Что нужно было делать? Снова до боли в

суставах играть суперсложного Листа?

Илья понимал, что никакого переключателя в душе нет, и дело совсем

не в том, что он потерял какую-то легкость, просто изменился сам подход его

ко многим вещам, и к музыке — в том числе.

Третий курс вообще тянулся необычайно долго. Мишка Неделин уехал

во Владивосток, и Илья никак не мог привыкнуть к тому, что его нет больше

рядом. Дома было тихо и скучно. Мать кроме основной работы взваливала

на себя еще и «продленку», и Иринка была там вместе с ней. Илья не

считал себя замкнутым человеком, но сблизиться с кем-нибудь так же, как с

Мишкой, он не мог.

В феврале он было нашел себе занятие: знакомые ребята пригласили

его играть в ресторане, но он выдержал там всего полтора месяца. «Блюзить»

подвыпившей публике оказалось для него слишком тяжелым испытанием. К

тому же о ресторане узнала Гольман. Объяснение с ней было для Ильи

настоящей пыткой.

— А в похоронном бюро вы, Парамонов,

еще не побывали? — сильно покраснев, язви

тельно вопрошала Софья Аркадьевна.— Что?

Там пианино с собой не носят? Так там зато

барабан есть! Ну как вам не стыдно, Илья!

Неужели для этого мы с вами работали?.. Или

вас так привлекают эти КАБАЦКИЕ ДЕЛА?

Мать о ресторане ничего не знала. Долгие вечерние отлучки Ильи она

приписывала тому, что у него появилась девушка. Она осторожно пыталась

расспрашивать его об этом, но Илья в ответ только смеялся:

— Лучшая девушка в Союзе — вон та ба

рышня! — показывал он на Иринку и весело ей

подмигивал.

Мать обижалась. Она считала, что Илья в последнее время стал очень

скрытным.

7

Лето перед последним курсом было суматошным и беспорядочным.

Два сезона Илья работал музыкальным руководителем в пионерском лагере,

потом, в августе, он с училищ-

ной агитбригадой долго ездил с концертами по деревням. Потом

короткая передышка. А в сентябре — снова горячка. Началась практика. Его

прикрепили к детскому хору городского Дома пионеров. Дни летели со

страшной скоростью. Они летели так до самого четвертого октября, дня

материной смерти.

Потом, спустя недели, вспоминая себя в тот день, Илья придумал

образ: безоглядно летящих дней — и неожиданного глухого удара о

невидимую стену. Образ был явно книжным, он сознавал это; было в нем даже

что-то лживое. Но за ним, за этим образом, было словно легче. Помнить себя

в больнице, когда ему только что сказали о матери и его вдруг начала

охватывать страшная паника, когда все завопило внутри диким и бесчестным

криком: «Ну почему это со мной! Почему с нами?» — помнить все эти вещи

было легче, обозначив их неясным и расплывчатым образом «глухого удара».

Мать умерла от инсульта. Завуч из ее школы, Анна Тимофеевна, без

которой Илья просто пропал бы в те дни перед похоронами, очень безыскусно

разъяснила ему суть этой болезни:

— В старину эту болезнь называли не так. В старину говорили: «удар