Мать разглядывала на свет флакончики, шелестела облатками лекарств
и ничего не отвечала.
— Он что, собирается уходить? — настаивал Илья.
— Кто тебе сказал? — продолжая заниматься своим делом, спокойно
спросила мать.
— Иринка сказала, что ты нашла у него какое-то письмо. От
женщины.
— Ну и зачем тогда спрашиваешь? — резко повернулась к нему мать.
— Зачем же спрашиваешь, если все знаешь? Что ты от меня хочешь? Что вы
все от меня хотите! — она уже кричала.— Хотите, чтобы я ему простила, да?
Этого вам хочется?! Да никогда!
— Да ты что, мам! — Илья испугался. Этот внезапный переход матери
от спокойной сосредоточенности к какой-то жутковатой агрессивности, какой
он никогда не знал в ней, ошеломил его.
— Да ты что, мам! Я просто хотел узнать, нельзя же так, я ведь не
слепой...
Мать громко зарыдала. Эти рыдания преследовали Илью в коридоре,
на лестнице, во дворе. Он просто сбежал тогда от них.
Долгое время потом Илье казалось, что не начни он этого разговора,
найди в себе хоть каплю мудрости не вмешиваться в их дела — и вся их не
очень оригинальная, в сущности, история повернула бы в какую-то другую
сторону. Не в такую безнадежную. Потом, позже, он узнал, что подобные
вещи далеко не всегда приводят к полному разладу; чаще всего переживаются
как болезненный кризис, в конце которого женщины обычно прощают. Ему
казалось, что своим вмешательством он словно бы подтолкнул мать на
крайние действия.
Вечером, когда отец с Иринкой пришли домой, мать заявила всем им о
своем намерении разводиться. Илья хорошо запомнил ее в тот вечер: снова
пугающе спокойная, с аккуратно уложенной высокой прической, с
подкрашенными губами, она словно собралась куда-нибудь в кино или на
педсовет.
— Сергей, я не вижу вариантов нашей дальнейшей совместной жизни,
— обыденным своим тоном сказала она.— Дети уже все знают, а мы все
сказали друг другу. Тебе придется отсюда уйти.
— Понял,— не поднимая на нее глаз, сказал отец.— Я это должен
сделать немедленно?
— Как хочешь.
— А куда, не подскажешь? — Отец сел за стол и потом весь вечер
сидел за ним, барабаня пальцами.
— Мне все равно, это твое дело.— Голос матери был даже каким-то
мирным.
— Понял.
Отец очень долго сидел молча. Иринка ушла во двор. Илья на своем
диване склонился над книгой и делал вид, что внимательно читает.
— Имеется в виду, что я безусловный джентльмен и не стану затевать
позорных сцен с разменом квартиры, разделом имущества и тому подобных
вещей? — заговорил наконец отец.
— Мне и это все равно,— чуть повысила голос мать.
— Ну да, понятно...— И опять стукоток пальцев по столу.
— А у Сереги нет денег, чтобы отвалить по-джентльменски! —
неожиданно развеселился отец.— Придется продавать фамильное золото.
— Не устраивай балаган! — резко обор
вала его мать.
И две недели потом они обеспечивали «джентльменский» уход отца.
Иногда Илье казалось, что они не в себе, что они затеяли какую-то идиотскую
игру и никак не могут выйти каждый из своей роли. Отец искренне радовался,
что на заводе его не заставили отрабатывать положенные недели; мать с тихой
злостью написала объявления о продаже пианино, и единственное, чем она
оправдывалась перед Ильей за решение его продать, было обещание купить
ему новое, «едва только они станут на ноги».
Пианино увезли, когда Илья был в училище. Отец уехал через два дня.
Он улетел на Чукотку, в Певек, и хуже всего было то, что в этом Певеке жила
та женщина, от которой он получил письмо, найденное матерью.
5
По дороге к трамвайной остановке Наталья Ивановна делилась с
Ильей своими мыслями о проблемах детского музыкального образования, и
Илья едва удерживал нить разговора.
— Вы знаете, я бы купила этот «Циммерман»,— заглядывая Илье в
лицо, говорила Наталья Ивановна,— на хорошую импортную вещь можно и
разориться. Но только в коня ли корм, как говорится... Вы ведь тоже учились в
музыкальной школе?
— Учился,— автоматически отвечал Илья.
— Ну и как, с желанием? Родители часто заставляли вас заниматься?
— Было иногда...
— Ну вот! А мой, знаете, такой паршивец! Сейчас он вроде бы хочет
учиться, а потом походит, походит — и, как нам эти сегодня рассказывали,
добром не научится, а только деньги, как говорится, зря на ветер выбросишь.
— Ну да, бывает...
— А как по-вашему: надо их заставлять? — не оставляла Илью в
покое Наталья Ивановна.
— Надо,— коротко ответил Илья. Он остановился и снова закурил. И
вдруг, неожиданно для самого себя, сам задал вопрос: — Скажите, а если эти
люди, у которых мы сейчас были, не продадут свое пианино, они повезут его
на новую квартиру?
— А как же! — удивилась Наталья Ивановна.— Не бросать же вещь!
Странный вы какой... Переедут, отремонтируют и снова продавать будут.
— Ну да, конечно, глупость сморозил...
— А почему вас это интересует? — живо спросила Наталья Ивановна.
— Да так. Подумал, что они будут сейчас с ним делать.— Илья
покраснел, но Наталья Ивановна не увидела этого, было уже почти темно.
«Дубина стоеросовая! — мысленно выругал себя Илья.— Совсем
повернулся...» И снова, будто кто-то тащил его за язык, спросил: — А как
после этого они решат с ценой? Неужели опять за триста?
— Ну, я не знаю,— развела руками Наталья Ивановна.— Этот-то, ее
муж, хоть за сотню согласился бы, ему лишь бы с рук сбыть, так я думаю. Но
она ему не даст, не-ет, не даст! У этой женщины оно еще хоть пять лет
простоит, а только она не продешевит, уверяю вас. Заметьте, она сказала, что
пианино куплено в магазине, это ложь: в лучшем случае — в комиссионном.
Меня на таких вещах не проведешь... А вы что, хотели бы для каких-то целей
его приобрести?
— Ну что вы!—торопливо возразил Илья.— Просто любопытно. Сама
механика этого дела, так сказать.
Наталья Ивановна понимающе улыбнулась:
—
Ну да, понятно. Жизнь, знаете ли...
В трамвае и по дороге к их последнему адресу она больше ни о чем
Илью не расспрашивала, и он был ей за это благодарен.
В конце концов им повезло. Второй «Красный Октябрь» оказался
подходящим для них по всем статьям. И тем, что был коричневым, а не
черным, и к прочей мебели Натальи Ивановны очень шел; и хорошим
товарным видом, как снаружи, так и внутри — в нем был даже мешочек с
нафталином; и относительно неплохим, открытым звуком. Немного
великоватой была первоначальная цена, но Наталья Ивановна серией мягких
нажимов сумела убедить хозяев, что триста тридцать — это самый разумный
коммерческий компромисс, потому что большей суммы у нее все равно нет, а
влезать в долги ей так не хотелось бы...
Они расстались в десятом часу, условившись, что завтра после обеда
муж подъедет к музучилищу с машиной и через Софью Аркадьевну даст о
себе знать.
Илья проводил Наталью Ивановну к остановке.
«Ну и что теперь?» — растерянно думал он, оставшись один.
Первым побуждением было — срочно ехать на Герцена, 24, и он уже
готов был вскочить в подошедший трамвай, но остался стоять. Его остановил
простейший вопрос: зачем? Что он им скажет?
Вопросы каруселью кружились в голове, и ни на одном из них он не
мог соредоточиться. «Когда они переедут? Куда? Сумеют ли быстро продать
его пианино? А почему вдруг ЕГО? Что он вообще хочет?»
Илья понимал, что самым главным был этот
последний вопрос: что он хочет? — и начинать нужно было с него. Но
сказать себе честно: «Я хочу купить свое старое пианино»,— он словно не
решался. За этим честным ответом снова угадывалось: зачем?
