там плавный и ритмичный стих — это было стихотворение Майкова — и
написал песню. Написал — и поразился, насколько это оказалось просто.
Когда вечером он сыграл свою песню отцу, тому понравилось. Илья, правда,
не сказал, что играет свое сочинение, и отец посчитал, что ему изобразили
что-то из «Семнадцати мгновений весны»; но Илья к отцову невежеству
отнесся снисходительно: слух у отца подпадал под категорию «обыкновенно-
обывательского», как любила выражаться их преподавательница сольфеджио.
Весь восьмой класс — а вместе с ним Илья заканчивал и музыкальную
школу — идея поступать в музучилище казалась ему все более
привлекательной. К весне этот вопрос для него был уже почти решенным.
Любые доводы отца против казались ему смешными и непоследовательными.
—
Зачем тогда в музыкалку отдавали? —
горячился Илья.— Зачем?! А то: сыграй, Илька, «Баркаролу»! сыграй,
Илька, «Лунную»! Да, между прочим, все самые великие музыканты —
мужчины! Ты вон от шахмат без ума, а что, Ботвинник или Карпов кувалдами
по доскам грохочут?
Отец не был жестким человеком. В конце концов он сказал, что Илья
уже сам не маленький и если его решение «железно», то пусть действует как
считает нужным. «Я к институту тоже через ремеслуху шел»,— успокоил он
мать и самого себя.
Решение Ильи было настолько железным, что он поступил в
музучилище, даже несмотря на то что в июле, перед самыми вступительными
экзаменами, он сломал себе безымянный палец на левой руке, неудачно упав с
велосипеда. Из-за этого пришлось поступить на дирижерско-хоровое, а не на
фортепианное отделение, как он хотел раньше, но это не было главным.
Главным было то, что он попал в то место, где музыка для людей была не
просто приятным развлечением, а была хлебом и главным божеством. Здесь
ею жили, и здесь ей поклонялись, здесь изучали ее культовые обряды,
хранили ее, и здесь, наконец, ее творили. Илья не сомневался, что будет своим
среди этих людей. Он тоже был жрецом! Пусть маленьким, всего-навсего
дьячком в сельском приходе, но был! Его «Рондо» и два «Этюда» уже знали в
музыкальной школе, а последний «Этюд» даже красовался под стеклом на
почетном стенде «Творчество наших воспитанников». И он уже знает, как это
мучительно сладко — ПИСАТЬ ЗВУКИ, это теперь всегда с ним, достаточно
представить себе тишину пустой квартиры, чистый нотный лист на пюпитре
его боевого «фоно» и дымок сигареты на черном порожке под правой рукой.
В те августовские дни он особенно часто оставался в доме один. Отец
сразу после приезда из санатория вышел на работу, у матери в школе все
дружно убивались с ремонтом, а Иринка приходила из садика в шесть. Он вел
свободную жизнь молодого бога, и на верхней полке кладовой еще
сохранились плоды его «голубого периода» — исписанные аккуратными
значками нотные листы с яркими и кажущимися теперь наивными заглавиями:
«Музыкальный момент», «Утренний рэгтайм», «Августовский блюз». Илья
откопал эти листы совсем недавно. Читать их было странно и неудобно: было
такое ощущение, что все эти вещи — не его и он сунул свой нос в чужую
интимную жизнь. За этим неприятным ощущением крылось что-то очень
тревожное — какое-то неотчетливое понимание того, что он недопустимо
сильно изменился; он словно утрачивает преемственность между двумя
«самими собой» — тогдашним, пятнадцатилетним, и нынешним. «Да я что,
старикан? — поразился Илья.— Или это у всех так? Или так и должно
быть?..» Разобраться в этом каскаде новых, непривычных чувств было
невероятно трудно, и у него на весь оставшийся день испортилось настроение.
Он не любил слишком дотошных археологических раскопок в собственной
душе.
Но в тот день, когда он нашел свои старые нотные листы, «копалось»
помимо его воли...
В самом конце августа между матерью и отцом произошла сильная
ссора. Илья не знал, из-за чего, в их семье было не принято влезать в дела
старших. Он только чувствовал, что ссора необычная, во всяком случае, она
была непохожа на те, которые отец называл «легкой разминкой в
оздоровительных целях». Причину ссоры, как он позже понял, особенно
тщательно скрывали именно от него; Иринка считалась еще маленькой. От
Иринки он и узнал, что случилось.
— Мама нашла у нашего папы письмо,— шепотом, хотя родителей в
доме не было, сообщила ему сестра.— Ему тетя написала, эта... как ее...
Проститутка. Из санатория.
— Что?! — Илья едва не поперхнулся своим «что».— Тебе кто сказал
это слово?
— Мама так сказала. Она не мне говорила, а папе.
— Чтобы я больше никогда не слышал от тебя этого слова, понятно?!
Это не имя тети, а очень нехорошее слово. Это мама так ругалась, а ты не
должна слушать, когда старшие ругаются, ясно?
— Не кричи на меня,— обиделась Иринка.— Тоже мне, взрослый
нашелся!
Илья не был большим знатоком «взрослой» жизни, но и наивным не
был тоже. В аистов, во всяком случае, он не верил уже несколько лет. В тех не
слишком детских анекдотах, которые вовсю ходили среди его сверстников,
«рогатые»» персонажи были известны неплохо. И все же применить эти
знания к собственным родителям было трудно. Еще труднее было определить
собственное отношение к тому, что он узнал. Что он должен был делать? Как
вести себя с отцом? С матерью?
Несколько дней он внимательно наблюдал за ними, пытаясь
определить, есть ли в их отношениях хотя бы малейшие признаки потепления.
Он подолгу не засыпал ночами, чутко прислушиваясь к каждому звуку из их
спальни. И ни на что не мог решиться. И раз за разом доказывал себе, что
это не его дело.
Расспросить у матери все напрямую он решился только после ужасной
сцены между ними, которую он однажды подслушал. Она произошла в их
спальне глубокой ночью.
— Отстань, слышишь? Отстань! — услышал он приглушенный
шепот матери.— Лучше не прикасайся ко мне! Ты животное... Уйди, а
то я сейчас Илью позову!
Глухой голос отца был почти не слышен, понять можно было только
отдельные слова:
— Сколько можно?.. Ты дождешься, что я вообще... Ну и что?
Трагедию строить...
— Я тебя ненавижу! — В материном полупридушенном шепоте
слышалась истерика, и был момент, когда Илья едва не решился встать.—
Подожди, дети еще узнают, Илья уже способен понять, он не маленький! Ирку
жалко, но ты все равно уйдешь. Уйдешь, я говорю! Клянусь, я тебе не прощу!
Я не из тех клунь, которые любой ценой за штаны держатся...
Временами голос отца становился громче и можно было различить
почти каждое слово:
— Прекрати истерику, в конце концов!
Детей разбудишь... Ну чего ты добиваешься?
Чтобы я ушел? Так я уйду. Хоть завтра. Ло
мать — не строить. Только я не виноват, что ты шаришься у меня по
карманам. Смотри-ка ты,
как я низко пал! Да ты разуй глаза, в конце концов, не я первый, не я
последний... Не надо было отпускать!
Илья старался не дышать. Он вспотел. Он чувствовал, что немедленно
должен встать. Как-нибудь громко закашлять, шумно пройти в туалет,
заскрипеть кухонной дверью, наконец... Но греховное желание прослушать
все до конца, понять все, что там происходит, брало верх, и он лишь сильнее
вжимался в свой диван.
Утром у матери заболело сердце, и на работу она не пошла. Илья тоже
остался дома. Это был уже сентябрь, в училище начались занятия.
Он решил идти напролом. Делать вид, что он ничего не знает и не
видит, было уже невмоготу.
— Что у вас случилось, мам? — без всяких предисловий начал он.
Разговор происходил в кухне. Мать сидела за столом и перебирала домашнюю
аптечку.
— Отец тебе изменил, да? Он нашел себе какую-то женщину?
