Их было четверо, и они направлялись на Клондайк, но надумали вместо проторенного пути пройти новым, нехоженым маршрутом. Снарядив целый караван вьючных лошадей (породы кайюз, выращенных в горах восточного Орегона), они сперва прошли унылыми пустошами, тянущимся за горою Св. Ильи, на восток, а потом, по нагорьям, где лежат истоки рек Белой и Тананы – на север[103]. Эта область неразведана, на картах обозначена неясно, и нога белого человека до тех пор не ступала там. Край обширный и такой мрачный, что там и живность почти не водится, а индейские становища малолюдны и встречаются редко. Порой по нескольку дней кряду путники ехали сквозь безмолвные леса или вдоль пустынных озер, не встречая живой души, не слыша ничего, кроме вздохов ветра и плача воды. Торжественная тишина окутывала землю, и так глубока была она, что люди стали говорить вполголоса и не тратили слов на пустую болтовню.
Продвигаясь вперед, они попутно искали золото, прощупывая дно речных заводей и промывая на лотках влажную глину в тени могучих ледников. Однажды им попалась залежь самородной меди, целая горка, но они лишь пожали плечами и двинулись дальше. Корма для лошадей не хватало, с голоду терпеливые животные часто ели ядовитую траву и умирали одно за другим на неведомых тропах, куда завели их хозяева. Как-то при подъеме на высокий водораздел партию застала врасплох буря, обычная на таких высотах – дождь со снегом, – и когда они наконец пробились в долину, где было теплее, последняя лошадь пала.
Но именно в той потаенной долине Джон Торнтон[104], сняв слой дерна, вытряхнул из спутанных корней травы блестящие желтые крупинки золота. С ним был в тот час Бертрам Корнелл; вечером они вдвоем принесли в лагерь самородки, которые взвесили и оценили в тысячу долларов. Было решено сделать остановку, и к концу месяца четверка добыла столько сокровищ, что не под силу унести. Но запас провианта у них мало-помалу таял, пока наконец остаток смог уместить в мешок и нести на спине один человек.
Приближалась осень, самое время уходить из тех гиблых мест. Старатели знали, что Клондайк и Юкон лежат где-то на северо-востоке, но на каком расстоянии – не ведали. Думали, что не более ста миль. И вот каждый взял примерно по пять фунтов золота, то есть на тысячу долларов, а бо́льшую часть сокровищ надежно спрятали до возвращения. Вернуться же они намеревались, как только смогут основательно запастись провизией. Поскольку патроны у них закончились, они вместе с золотом оставили и ружья, а с собой унесли только походную утварь да все оставшиеся продукты.
Все четверо были так уверены, что вскоре доберутся до старательских поселков, что питались от души; и потому на десятый день осталось у них жалких несколько фунтов еды. А между тем угрюмые горы вздымались перед ними все выше, словно застывшие волны, гряда за грядой. И засомневались они, и страх закрался в их души, и Билл Хайнс урезал пайки.
Они отказались от обеда, а утром и вечером он делил дневную порцию на четыре скудные доли. Делил поровну, этого хватало как раз чтобы удержать душу в теле, но недостаточно, чтобы сохранить силы, нужные здоровым мужчинам для тяжелого труда. Лица у них осунулись и потемнели, и с каждым днем они проходили все меньший путь. Часто одолевала их пустынная тошнота, колени их тряслись от слабости, и они шатались и падали. Но каждый раз, когда они, задыхаясь, добирались до зазубренного горного гребня и нетерпеливо смотрели вперед, пред ними возникала следующая гора. И нерушимый покой царил над землею, и не было вокруг ничего, кроме одиночества и бесконечной тишины.
Один за другим побросали они свои одеяла и запасную одежду. Потом топоры, и ненужную посуду, и даже мешки с золотым песком. Так и брели полуголые, спотыкаясь, без груза, если не считать последних пайков. Ян Йенсен, датчанин, разделил провизию по весу на четыре части, чтобы каждому достался одинаковый груз. И каждый, соблюдая священный, хотя и неписаный, и невысказанный закон товарищества, хранил то, что нес, как святыню. Маленькие свертки разворачивались только на привале, при свете костра, где все могли увидеть и убедиться, что все поделено по справедливости.
Джон Торнтон нес трехфунтовый кусок окорока и остаток муки, фунта на полтора. Бекон хранили на самый черный день, когда нужда совсем прижмет, и решительно избегали даже трогать его. Однако Бертрам Корнелл глядел на него голодными глазами и думал голодные мысли. И однажды ночью, пока товарищи его забылись тяжелым сном изнеможения, он развязал мешок Торнтона и вытащил бекон; а потом до самого утра помаленьку – чтобы не навредить себе непривычным количеством пищи – рвал его зубами, и жевал, и глотал кусок за куском, пока не подъел все дочиста.
В тот день он постарался скрыть приобретенную ночью силу и прикидывался самым слабым из всех. А день выдался тяжелый; Джон Торнтон все время отставал и часто садился отдохнуть. Но к вечеру они одолели еще одну гору и с ее склона разглядели внизу неширокую речную долину; она тянулась в восточном направлении, в восточном! Там, там лежал Клондайк, там спасение! Еще несколько дней, если только удастся прожить их, и они придут к белым людям и запасам еды.
Вечером, когда голодные путники сгрудились у огня, с жадностью ожидая кормежки, Билл Хайнс раскрыл мешок Торнтона, чтобы достать немного муки. И тут же все заметили отсутствие окорока. Глаза Торнтона расширились от ужаса, а Хайнс уронил мешок и зарыдал. Тут Ян Йенсен вытащил свой охотничий нож и заговорил. Голос его звучал тихо, сипло, чуть громче шепота, но каждое слово срывалось с его губ медленно и веско.
– Друзья, это – убийство. Этот человек спал рядом с нами и честно делил все тяготы. Когда мы разделили еду по весу, каждый из нас нес на спине жизнь своих товарищей. И этот человек также нес наши жизни. Это был знак доверия, великого, священного доверия. Он его не оправдал. Сегодня, когда он начал отставать, мы думали, что он устал. Мы ошибались. Глядите! Он съел то, что было общим, на чем держалась наша жизнь. Если это не убийство, то что же? А за убийство положено наказание. Одно-единственное. Прав ли я, друзья?
– Да! – воскликнул Билл Хайнс; Бертрам Корнелл промолчал. Такого поворота дела он не ожидал.
Ян Йенсен занес свой длинный нож для удара, но Корнелл схватил его за запястье.
– Дайте мне сказать! – потребовал он.
Торнтон с трудом поднялся на ноги и сказал:
– За что я должен умирать? Это несправедливо. Я не ел окорок. И потерять его не мог. Как это объяснить, не знаю. Но я клянусь всем святым, именем Господа, что я не прикасался к окороку и не пробовал его!
– Если у тебя хватило подлости съесть его, хватит и на то, чтобы солгать сейчас, – настаивал Йенсен, нетерпеливо трогая пальцем лезвие ножа.
– Оставь его в покое, говорю тебе, – угрожающе процедил Корнелл. – Мы не видели, как он ел. Мы ничего об этом не знаем. И учти, я не останусь в стороне, если ты затеешь убийство. Ведь есть шанс, что он невиновен. Такой шанс – не пустяк. Не смей карать человека, если не уверен!
Разозленный датчанин засунул клинок в ножны, но час спустя, когда Торнтон что-то хотел сказать ему, повернулся спиной. Билл Хайнс тоже отказался поддерживать разговор с несчастным, а Корнелл, устыдившись той вспышки добра, которая с ним случилась (впервые за многие годы), подчеркнуто избегал его.
На следующее утро Билл Хайнс собрал всю провизию, какая осталась, и заново разделил ее на четыре части. Из доли Торнтона он вычел часть, соответствующую бекону, и разложил по трем другим кучкам. Все это он проделал молча, его действия были достаточно красноречивы сами по себе.
– И пусть он сам несет свою жратву, – проворчал Йенсен. – Если захочет сожрать все сразу, пусть жрет, на здоровье!
Что перетерпел Джон Торнтон в последующие дни, знает лишь сам Джон Торнтон. Мало того, что товарищи отворачивались от него с омерзением на лицах, над ним тяготело обвинение в самом черном и презренном из преступлений – в предательстве. Кроме того, имея меньше еды, чем остальные, он вынужден был не отставать, чтобы не погибнуть. Когда он доел все до последней щепотки, у других еще оставался запас на два дня. Тогда он срезал кожаный верх со своих мокасин, сварил кожу и съел. Днем он жевал кору, срезанную с ветвей ивы, рот его распух и воспалился, боль доводила его до безумия. Так он и тащился вперед, шатаясь, падая, ползя на четвереньках, почти все время в бреду.
