Неприязненно ответила:

дома Но парень ее не слушал: он, не спрашивая, раскрыл дверь, вошел в

другую комнату.

- Забрался черт знает куда! - все с той же звонкостью упрекнул кого-то

другого. - Чуть добрались! Принимай гостей!

Увидев Апейку, Алесь от неожиданности растерялся. Минуту еще сидел за

столом, потом спохватился, встал, смущенно пожал руку. Окинул глазами

комнату: все ли в порядке. Суетливо подал табуретку, такую же, как в

хозяйской комнате, взялся приводить в порядок книги и тетради на столе,

пригладил не очень послушный русый чуб.

- Улицы, брат, что катки! Скользишь все время, как кот на льду!.. Что

поделываешь? Стихи? - Парень наклонился над столом. - Ага. Русская

литература девятнадцатого века.

Учимся, значит! Пра-ви-льно!

Он явно строил из себя бывалого, боевого парня. Алесь не поправлял его

и не подлаживался; как бы и не замечал товарища, который будто не хотел

ничего понимать. Сев снова за стол, Алесь глянул настороженно на Апейку и

уже не подымал глаз. Но, чувствовал Апейка, жил нелегким волнением встречи.

Товарищ его, как ни изображал себя беззаботным, все же скоро сообразил,

что Алесю не до его болтовни, бодро объявил:

- Что ж, я свою функцию выполнил.

Он весело пожал руку Алесю, с серьезной сдержанностью простился с

Апейкой. Через минуту звонкий, молодецкий голос его донесся из соседней

комнаты, стукнули двери...

И когда остались одни, долго объединяло обоих молчание. Апейка смотрел

ласково, сочувственно, внимательно: со стороны казалось - Алесь изменился

мало. Было в л#це, в фигуре то же юношеское, милое, деликатное и

стеснительное, из-за чего не очень и верилось, что это он, застенчивый

юноша, так твердо защищал свои убеждения, не отступая перед опасностью.

Вот разве только в очертаниях подбородка, щек появилась новая или не

замеченная раньше жесткость да и взгляд неприступный, настороженный. Не

такой, как там, в поле...

Апейка смотрел и смотрел; Алесь все не поднимал головы: не понять было

- или чувствовал себя виновным, или не хотел упреков.

Апейка первый начал:

- Что учишься - хорошо. Молодец...

Он кивнул: принимаю к сведению. Головы все же не поднял. Помолчали

снова. Вдруг, как бы вспомнив что-то, Алесь встал, вышел в соседнюю

комнату. О чем-то тихо поговорил с хозяйкой. Вернулся. Сел.

- О чем ты там?

- Так... хозяйственные мелочи...

- Не надо ничего.

Он не ответил. Ждал, видно, настороженно разговора о неизбежном,

наболевшем и гнетущем.

Апейка спросил:

- Работаешь?

- Пока нет...

- Тоже сняли? ..

- Сняли.

Апейка догадался о причине, но спросил, хотел выяснить все.

- Почему?

- Исключили из комсомола - выгнали с работы...

Не скрыл обиды. Быстро глянул на Апейку, встретился горячим взглядом,

тут же отвел глаза. Снова сидел, опустив голову

- Как будешь теперь? ..

- Работать буду...

- Где?

- Да хоть где. Хоть грузчиком на станции.

Снова глянул горячо, отвел глаза.

- А может, к нам?

- Чего?

- В школу. Учителем.

- Не разрешат. Воспитание детей...

- Я добьюсь.

- Обвинить вас могут...

- За меня не беспокойся!

- Подумаю...

Вошла хозяйка. Внесла бутылку водки. Потом закуску:

немного нарезанной колбасы, тарелку квашеной капусты с огурцами и

яркими каплями клкжвинок. Ломтики черного, тонко нарезанного хлеба. Молча

коснулись чарками, выпили.

Стали закусывать. Апейку потянуло на разговор: начал рассказывать

новости из юровичской жизни. Алесь слушал молча, задумчиво. Не скоро

Апейка задел самое чувствительное, болезненное. Осторожно, будто до раны

дотронулся, спросил:

- Из-за чего все это?

Алесь поднялся, вышел снова к хозяйке. Снова поговорил о чем-то.

Вернулся, налил чарки. Выпили. В доме стукнула дверь, потом - в сенях. За

окном прошла хозяйка.

- Любопытная очень... даже чересчур.

Апейка догадался: это - о старухе. Алесь снова молчал, ел медленно,

серьезно Выдавил наконец:

- Из-за веры все...

Он как бы иронизировал над собой.

- Какой веры?

- Обычной. Сказал, что верю одному человеку... Которому нельзя верить...

- Кто этот человек?

- Писатель. Тишка Гартный. - Ироническая усмешка исчезла. Взглянул

прямо, грустно, задумался вдруг снова. - Было собрание у нас... Докладчик

был из райкома .. Говорил о международном положении. О том, что классовая

борьба обостряется. Что враг идет на все. Что необходима бдительность...

Правильно, одним словом, говорил...

- Из-за чего же спор?

- Он сказал, что враги хотят запутать в свои сети студентов. Что

забрасывает удочки всякая нечисть - нацдемы разные, разные гартные. По его

словам выходило, что в литературе этой нечисти больше, чем лягушек в

болоте. Что чуть ли не все в литературе - люди подозрительные... Я и

выступил. Сказал, что нельзя без оснований обливать всех грязью...

- А он что?

- Он побагровел. Или, вернее, посинел. Но сдержал себя.

Заявил с возмущением, что он никого не обливает грязью.

Что обвиняет того, кто заслужил это. Продажных нацдемов - гартных,

зарецких и их компанию. И как ни жаль их некоторым теперешним

гимназистикам, факты есть факты... Я выступил снова и сказал, что если

есть факты, что Зарецкий и Гартный враги, то почему он их не назвал. Что

то, что он говорил, - одна ругань. Что ругань, какая она ни есть, не

заменяет фактов... Ну, студенты стали кричать, поддерживать меня. А

некоторые из руководства - докладчика.

Стали доказывать тем, что об этом и газеты писали. Что - враги. А я на

это, что и газеты - без достаточных доказательств! Тогда и началось!

- А почему ты так уверен, что не ошибаешься? Что ты знаешь достаточно...

- Почему уверен? - Парень прямо на глазах Апейки изменился: уже и следа

не осталось от недавней застенчивости, растерянности. Взволнованный, с

красными пятнами на лице, он глянул так горячо и решительно, что Апейка

вдруг почувствовал: как он, учитель, не молодой и не слепой будто человек,

так мало знал его. - Почему уверен? Хотя бы потому, что он посылал свои

корреспонденции в "Правду" тогда, когда большевиков на каторгу ссылали.

Или потому, что он сам подписывал декрет об установлении советской власти

в Белоруссии. Разве уже этого одного мало, чтобы верить человеку? А у него

ведь есть и такое "мелкое" доказательство, как т,есяток книг. Он первый в

нашей литературе - еще до революции - выбрал своим героем рабочего. Не

ради ж выгоды - так я своим глупым умом понимаю. Выгоду это в то время,

кажется, вряд ли сулило! Значит, все было от души? От духовного братства?

По одним книгам, кажется, можно было бы сделать вывод, что за человек! ..

- Но у него ж были грехи. Ошибки, и серьезные...

- Были, - согласился Алесь. Снова посмотрел проникновенно, ясно. - А

как их могло не быть, Иван Анисимович, ошибок? Бывшего кожевника поставили

вдруг руководить целой республикой, целым, можно сказать, государством!

Поручили по-новому разобраться в такой сложной истории народа! Как

можно не ошибиться ни разу, живя в такое необычное, в такое бурное время!

Для этого надо я не знаю кем быть! Гением - так и гении, делали ошибки...

А он ведь не гений. Он, ко всему, не очень и грамотный. Он в чем-то и

остался на уровне кожевника. Его образование - вечера над книгами. Беседы

с рабочими, с солдатами в Риге, в Петербурге. Немного побыл возле

партийных руководителей в Москве. Вот и весь его "университет" перед тем,