как ему пришлось стать впервые ряды народа. Так разве ж удивительно, что

он и немало сделал хорошего, и немало - напутал? - Парень был так

взволнован, говорил так убежденно, что Апейка сам поддавался его

убежденности, его волнению, доказательности его суждений. Было уже не

только жаль его, а и гордость была, неожиданная гордость за него, как бы

неуместная радость. Алесь в раздумье, доверчиво, как другу, сказал Апекке:

- По правде, Иван Анисимович, его надо было бы послать на хорошие

политкурсы! Увидели, что ошибается часто, - попросите, чтобы освободил

кресло. И чтоб не терять хорошего человека, который еще может

понадобиться, пошлите поучиться! В свое время ему некогда было учиться!..

Если уж на то пошло - ошибся очень серьезно, наделал больших глупостей, -

накажите строго! Строгий выговор или еще что-нибудь дайте!.. Я так сужу

своей глупой головой... Так нет же: сразу - найдем, националдемократ!

Приспешник буржуазии! Враг!.. Да еще не смейте сомневаться!

Он был весь перед Апейкой: со своей обидой, со своими раздумьями,

своими убеждениями. Было в нем что-то очень юное, почти детское,

беспомощное: в том, как он говорил, с какой обидой, - и было вместе с тем

что-то не по возрасту зрелое, взрослое: в том, как он рассуждал. Апейка с

удивлением замечал, что, пусть хотя бы в том, что он говорил, Алесь знает

не меньше, а больше него, немолодого уже человека. От этого у Апейки было

двойственное отношение к Алесю: и как бы отца и - товарища. И

двойственность была еще бттого, что чувствовал: парень не виноват, что все

то, что написано, - клевета. И Апейка рад -был этому: не ошибся в нем! Но

одновременно была еще и боль: что на хорошего советского парня возвели

такую напраслину и обошлись с ним так жестоко и несправедливо.

Что Апейка мог сказать ему? Иван Анисимович чувствовал, как тяжело

говорить, находить нужные мысли и слова.

Он не хотел задевать обиду парня, и без того наболевшую; оттого, что

было по-отцовски жаль его и тревожило, как бы все случившееся не сб41ло

парня с пути, - хотелось успокоить:

чтоб смотрел вокруг без отчаяния. Чтоб видел, как все в жизни их

сложно...

- Вся беда в том, что не так просто выявить, кто враг, а кто не

виновен, - сказал он мягко. - Сам знаешь, обстановка какая!

Это Алеся не только не успокоило, а распалило еще больше.

- Так не надо сразу вешать ярлыки! И не надо кричать на человека, когда

он хочет доказать, что не виноват!.. - Губы его по-детски задрожали. -

Защищаться вот тяжело, а обвинять - легко!.. Теперь же тот, кто обвиняет,

часто выглядит как герой! И чем злее кричит, тем больше герой!

Что Апейка мог возразить на это? Невольно вспомнил Галенчика, его

угрозы на собрании...

- Ничего, эти, как ты говоришь, герои скоро сломают себе голову! Это -

герои на минуту! Пока шумно!..

Алесь не ответил: был, видно, не согласен. Апейка вспомнил, что чистка

Гартного в Наркомпросе шла четыре дня и что там несколько человек

выступили в защиту его.

- Выступали, - сразу невесело отозвался Алесь. - Попробовали защитить.

Так что ж вышло? Что потом написали, как представили это! "Организованная

вылазка распоясавшейся национал-демократии!", "Беспощадно ударить по

наглой вылазке!", "Выступление в поддержку Гартного (Жилуновича) - это

образование правой фракции!", "На беспощадную борьбу с нацдемократией -

помощником мирового социал-фашизма!" ...То ни за что навесили ярлык

националиста, то уже готовы объявить ни мало ни много - фашистом!

И заодно - людей, которые сказали, что это неправда! Что он при всех

своих грехах - советский человек, большевик!..

И где сказали - на открытом партийном собрании!

Алесь, как бы что-то вдруг вспомнив, стал быстро копаться в бумагах.

Дрожащими от волнения пальцами вытащил листок, исписанный его почерком.

Прерывающимся голосом заговорил:

- У нас некоторым стоило бы напомнить, что говорил о таких вещах Ленин,

- каждый день напоминать! - Он стал читать выразительно, торжественно: -

"Точные факты, бесспорные факты, - вот что особенно... необходимо... если

хотеть серьезно разобраться в сложном и трудном вопросе..."

Вот что говорил Ленин! Будто специально для таких деятелей! - Он с

уважением разгладил бумажку, вдруг снова задумался; на чистом юношеском

лице опять появилась озабоченность. Сказал тревожно: - Прямо страх берет -

как легко теперь некоторые вешают людям всякие ярлыки. Скажет - враг,

приспешник фашизма, - и ему хоть бы что! То-- му, кто хочет заступиться за

невиновного, могут так дать, что не рад будет! А того, кто ни за что

обзовет врагом нашего же человека, чуть не хвалят!

- Когда течет река, несет она и пену, - сказал рассудительно Апейка. -

И грязь тоже несет. И гнилье. Всякое встречается в ней, сам знаешь... -

Апейка стал рассказывать ему о своей чистке, о Галенчике, о Белом, о

Березовском, о Гайлисе. Алесь слушал его молча и словно невнимательно,

думая о чем-то своем. Еще до того, как Апейка кончил, за окном проплыла

хозяйка: платок, плечи. Стукнула дверь, сначала в сенях, потом в доме.

Алесь заговорил так, будто думал вслух:

- Кто-то говорил: самое важное - поставить вовремя точку. Это

правильно. Самое важное всегда - чувство меры.

Любое разумное дело можно довести до абсурда. До преступления даже...

Особенно в такое время, когда все в завтрашнем дне...

Хозяйка принесла, поставила еще четвертинку водки, капусты и хлеба.

Апейка сказал, что пить больше не будет; упрекнул Алеся за то, что пьет.

Тот ответил нарочито беззаботно:

- Это не часто.

Они еще много говорили, но больше уже о родных местах, знакомых людях,

вспоминали встречи, пережитое. Меж этими воспоминаниями Апейка по-отцовски

посоветовал написать матери и сестре - успокоить их. О чем ни шла речь,

жило в Апейке, не оставляло его беспокойство за судьбу Алеся: подсказал

ему - написать заявление в ЦК комсомола, попросить пересмотреть его

историю.

- Я написал...

- Не ответили еще?

- Нет...

Алесь проводил его до гостиницы. Из гостиницы Апейка сразу позвонил

Белому, но его не было. Он позвонил еще раз и тоже не застал. Только на

третий раз Апейка услышал голос Белого. Белый отозвался приветливо, но

сказал, что сейчас очень занят и встретиться сможет только через полтора

часа.

Ровно через полтора часа Апейка сидел в комнате Белого.

Белый и тут держался приветливо и просто: без какой бы то ни было

значительности и настороженности и вместе с тем без того гостеприимства,

которым иные руководители показывали свой демократизм и за которым Апейке

чувствовалась неискренность. Он ни разу не прервал рассказа, но Апейка все

время видел, что слушает внимательно и понимает все.

- Я знаю о чистке Гартного, - сказал он Апейке. Сидя все там же, за

столом, сдержанно, деловито пообещал: - Хорошо, я займусь этим делом. Что

смогу, сделаю.

Он записал фамилию, имя, спросил, кому в ЦК комсомола послано письмо.

Апейка заметил, что карандаш в руке держит он твердо и пишет твердо, и

подумал, что он действительно сделает все, что сможет. Белый глянул

спокойно, сосредоточенно, вдруг заговорил неторопливо, веско:

- Тут еще с одним писателем история была. С Михасем Зарецким. Тем,

который написал роман "Стежки-дорожки".

Зарецкий, как говорит ваш поэт, тоже немало напугал. Его крепко

покритиковали. И не только покритиковали. Коекто решил, что ему вообще не

место в партии. Дали такой совет первичной ячейке, где был Зарецкий.