и подобию. Для нас это большой урок - и на сегодняшний день и на

завтрашний... - Апейка и по пути сюда и начиная разговор еще надеялся на

лучшее, на то, что все окажется если н"е совсем благополучным, то, во

всяком случае, не таким плохим, чтобы беспокоиться зачсудьбу Алеся, - и

вот с каждым словом парня видел, что произошло самое худшее. - Парень был

наш, - били Апейку слова сожаления. - Был наш. - "Почему "был"

наш?" - отозвалось в Апейке несогласием, но он сдержал себя. - Мы

верили ему. Надеялись на него, как на комсомольца, товарища! А вот,

проморгали, и бывший товарищ откололся.

Откололся, а затем покатился вниз. Докатился до того, что стал

прислужником нацдемов! Прислужником врага!..

- Вы убеждены в этом? - сдерживаясь, сказал Апейка.

Секретарь комсомольской ячейки глянул на него, будто не понимая.

- Я не верю этому, - как можно спокойнее, но твердо, убежденно заявил

Апейка. - Не верю, что он стал прислужником врагов.

Парень немного растерялся от решительного тона Апеики. Чистый лоб его

порозовел от смущения.

- Мы тоже сначала не верили... Не хотели верить, но он сам не скрывал.

Больше того - даже выставлял напоказ свою "преданность". Пробовали

отговорить, переубедить он и слушать не хотел. - В голосе парня

послышалось раздражение. - Героя из себя - подумаешь, герой! - строить

начал! Ему всякие зарецкие и гартные - дорогие товарищи!

Выдающиеся деятели, сыны народа!.. Они его нахваливали, напевали: ты -

поэт, талант! И вот - он решил отблагодарить! Нашел товарищей!

- И все же он наш! Что бы там ни было - наш, понимаешь? Он не может

быть не нашим. Все, что в нем есть хорошего, - все это наше. От советской

власти... Я знаю его с того времени, когда он только начал разбираться в

жизни.

Все эти годы следил. Это очень искренний, преданный "ашему делу парень.

Ну, может, ошибся. Так докажите, убедите!

Зачем же отбрасывать сразу!..

- Сразу, сразу! Мы и сейчас вынуждены возиться со всем, что он тут

натворил! - Парень не скрывал неприязни. - Не все так просто было, как

кажется со стороны! Студенты - народ увлекающийся: рассуждать не очень

любят.

Доверчивый народ, склонный восхищаться, - особенно на его факультете,

литфаковцы. Им нравилось это - показное геройство! На собрании было и

крика и визга: защитников у него нашлось достаточно! Все, что было

грязного, анархического, полезло наверх! Факультетское собрание, целое

собрание, повернули по-своему! Собрание оказалось не на высоте!

Либеральные настроения победили принципиальность!

Пришлось вмешиваться! Заново собирать! Расхлебывать кисель, который

заварил герой ваш!..

Уже не замечалось, что рубашка у парня по-юношески распахнута, и

странно было, что глаза парня показались прозрачными, наивными. Апейка

глянул в эти глаза - и вдруг понял, что спорить с парнем или переубеждать

его - напрасный труд. Да секретарь и не скрывал, что говорить об этом

больше не желает. Должен сейчас уйти.

- Где найти его? - спросил Апейка.

- Его исключили, и он живет где-то в городе. Зайдите на литфак, там,

может, кто-нибудь знает. Хотя - они во вторую смену. Так что идите в

общежитие... На Немиге...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

И вот Апейка в общежитии университета, на старой, позеленевшей от

древности Немиге. И снова волнует то студенческое - непережитое,

загадочное, заманчивое: объявления о собраниях, о занятиях, какой-то

приказ. Записка, приколотая булавкой: "Хлопцы, есть лишний билет на

"Павлинку". Галерка, самый высокий ряд! Самая дешевая цена!

Специально для студентов! Спешите! Комната номер девять".

Еще одно: "Кто украл конспект по Замотину? Немедленно верните!!!"

Уборщица или дежурная, добрая с виду деревенская женщина, что встретила

его у дверей, жалостливо глянула на Апейку, вздохнула, покачала головой:

был тут, жил такой, в третьей комнате. Теперь - нет, выселили. Где живет -

не спрашивала; но из студентов должен кто-либо знать. Позвала одного,

другого из тех, что появлялись в коридоре; никто из них не знал адреса

Алеся. Женщина велела им поискать товарищей Алеся; началась беготня по

комнатам, и наконец пришел рыжеватый, с веснушками на носу парень и сказал:

- Я знаю, где он.

Они идут вдвоем, студент немного впереди, Апейка за ним. Тротуарчик

такой узенький, что вдвоем идти не удается.

Да и улица, старая Немига, такая узкая, тесная, что, идя тротуаром,

берегись все время, чтобы не задели возок или коляска, еще катившиеся по

мокрому снегу. Оттепель, что с утра еле чувствовалась, теперь наступала

вовсю: и ветер мокрый, пронизывающий, и под ногами скользко.

- Вы вместе учились? - Они шли уже другой улицей, тоже узкой, но более

тихой; можно было идти рядом.

- Вместе. На одном курсе.

- Как же дошло до всего этого?

- Он и раньше говорил то же. Спорил с тем, что писали.

О Пуще и Дубовке.

- С чем спорил?

- Ну, с тем, что они - нацдемы, враги. Говорил, что им мешает

крестьянская стихия и оригинальничанье. Но что они со временем вырастут в

хороших пролетарских поэтов. И что им надо помочь, а не отталкивать...

- И как ты считаешь, неправильно он говорил?

- Да мы и сами многие так думали... Только не очень говорили. Так,

разве среди товарищей... А ему этого мало.

У него что на уме, то и на языке. На собраниях его так особенно тянуло

на спор.

- Это плохо, что на собраниях - открыто?

- Нет, кто говорит... - Парень помолчал, заговорил рассудительно: -

Говорить можно. Но не обязательно лезть со всем тем, что ты думаешь. Не то

чтобы скрывать, а надо прежде подумать, какой будет толк из того. И то еще

знать надо, что когда приходят на собрание и говорят какие-то речи, то,

значит, это все проверено и обдумано. Людьми, у которых имеется фактов

побольше, которые знают побольше...

И вообще не надо лезть на стену без толку!..

Апейка промолчал.

- Его исключили не на литфаке?

- У нас почти все голосовали против исключения. Его исключили потом, на

бюро. А у нас собрали еще одно собранием принципиальности и о вредных

проявлениях на литфаке О нем, можно сказать. Правда, его уже не было...

- Он что - не переменил своего мнения?

- Переменил? - Парень хмыкнул: - Он потом нарочно показывал стойкость

свою! - По-юношески искренне как бы похвалился своей практичностью: - Я

ему говорил: надо признать ошибку. Признал бы - и все было бы хорошо.

Иначе было бы!

- Значит, он был убежден.

- Убежден не убежден, а если надо, то надо было признать. А он - нет!

Все - по-своему, добивался все своей правды! И добился!

Больше Апейка не расспрашивал. И спорить не стал:

чувствовал, что спор бесполезен. Молча, оскальзываясь, шел по кривым

улочкам с ямами, меж деревянных кособоких домов с зеленым и черным тесом и

ставнями; улочкам, которые были словно сестры юровичским, самой неказистой

местечковой глухомани. Как и на юровичских, почти нигде не было тротуаров.

Около одного, похожего на другие, скособоченного дома парень открыл

калитку, первым зашел во двор.

Апейка невольно заглянул в окно: увидел за темным стеклом лопушистый

вазон и свое темное отражение в стекле.

На крыльце потопали, обивая налипшую снежную с грязью мокроту,

тщательно вытерли сапоги. Вошли в сени, шагнули в дом.

- Дома Алесь? - звонко и весело спросил парень.

Худощавая, не очень приветливая хозяйка, переставив табуретку у стола,

внимательно осмотрела Апейку, как бы решая: стоит или не стоит говорить.