Апейка вошел в этот поток жизни, как в полузабытый, давно невиданный

мир. Острый взгляд его все время ловил проявления этой жизни: лица людей,

вещи, которые они несли, обрывки разговоров; двери, витрины, магазины, что

тянулись по сторонам. Некоторые магазины были уже открыты: туда заходили и

оттуда выходили, оттуда потягивало теплом и запахом хлеба или земли -

верным признаком наличия картофеля. Сквозь стекла Апейка видел людскую

сумятицу, очереди у прилавков. Возле одного магазина очередь тянулась

вдоль по тротуару: стояли за хлебом. На многих дверях были еще замки,

засовы, многие витрины еще дремали в темноте. Темно было в книжных

магазинах: на разложенные в витринах книги одновременно светили

потускневшие уже фонари и утренняя синь; Апейка перед одной витриной

остановился, поискал с надеждой книжечку со знакомым портретом. Не нашел.

За длинным дощатым забором строили дом; люди уже работали: с ночи еще

там и тут над стенами блестели лампочки, развешанные на жердях и на

проволоке между жердями. Могло быть, что люди работали здесь и всю ночь -

строили и днем и ночью. Дом поднялся уже выше третьего этажа; было видно,

что здание растет огромное, со смелым размахом, достойное столицы и

времени. Даже проемы окон поражали непривычной шириной, воспринимались как

еще один признак неведомого прежде размаха.

Вскоре Апейка услышал отдаленный, но мощный гул:

надрывно, срываясь на визг, взбиралась на гору от Свислочи машина. Он

невольно остановился, всматриваясь в ту сторону ожидая, остро ловя каждый

звук: он знал - шло чудо, которое славили газеты и стихотворцы, которое он

только мельком увидел вчера из автомобиля, - минский трамвай.

Апейка издали увидел, как трамвай показался из-за горы, медленно, тяжко

всполз, остановился около центрального парка. Выпустив группку людей и

забрав тех, что ожидали, он побежал навстречу Апейке легче, быстрее, с

грохотом и звоном, которые стремительно и неуклонно росли и усиливались.

Он промчался мимо Апейки с таким громом, таким сиянием окон, за которыми

люди выглядели удивительно празднично, что сердце Апейки наполнилось

гордостью за свою столицу, за страну. В громыхании пронесшегося трамвая,

от которого даже содрогнулась земля, Апейке послышалась могучая

индустриальная поступь страны.

На Советской людей стало больше, и шли они теперь торопливо, иные чуть

не бежали. Многие посматривали на часы над тротуаром: приближалось начало

рабочего дня в учреждениях. Апейку часто толкали, но он не сердился; ему

это было даже будто приятно, как и сама трудовая суетливость,

озабоченность, что все больше оживляли улицу.

Когда он подошел к университетскому городку, уже совсем рассвело.

Городок строился; там, куда подошел Апейка, он был огорожен дощатым

забором; за забором краснели неоконченные кирпичные стены сразу нескольких

зданий. На каждом из ьих были люди, множество людей - на лесах, около

самодельных блоков; носили, подымали на блоках штабеля кирпича, бадьи с

цементом, клали стены. Здания, как и то, которое Апейка видел раньше,

строились с размахом:

каждое длиною чуть не на целый квартал; весь же университетский городок

был настоящим городом в городе: забор строительной площадки окружал ни

мало ни много - несколько кварталов. Занятая созданием большой индустрии,

страна не жалела ни рабочих рук, ни материалов, чтобы создать молодежи

все, что необходимо для учебы, для образования...

Апейка не сразу нашел то единственное кирпичное здание в два этажа, где

у самой железной дороги теснился пока университет. Стены здания снаружи

были когда-то -лобелены, теперь дождь смыл побелку, ветер налепил угольной

гари да пыли, здание выглядело так неприглядно, что Апейка и не подумал

бы, что здесь может быть университет! К тому же и добраться до него было

не просто: всё вокруг огородили, можно было пройти только по узкому

коридору меж заборами, со стороны железной дороги. К счастью, когда он

разыскивал университет, ему встретилась студентка, приветливая, русая

девушка, в кожушке и в платке, очень похожая на своих юровичских ровесниц.

Девушка в кожушке и довела Апейку до университета; приветливая,

стеснительная, с покрасневшим на холоде острым носиком, сказала, где может

быть секретарь комсомольской ячейки, торопливо замелькала подшитыми

валенками по лестнице на второй этаж. Апейка осмотрелся: здесь, где ходили

молодые парни и девчата с книгами, где со всех сторон смотрели то

расписания занятий, то стенгазета "За большевистские знания", то

объявления о собраниях, о вечерах, его как-то особенно растревожило

сожаление, что не пришлось самому побыть студентом. "Не потолкаешься

никогда в студенческой гурьбе... Ни забот, ни радостей этих не узнаешь

уже... Окопы, да госпитали, да газета под сельсоветской коптилкой - все

твое студенчество...

Поспешил родиться - будешь век неучем. Всю жизнь... - Апейка сдержал

себя:

- Ничего, старик. Другие поучатся.

Умей радоваться за других. Смена какая идет, видишь - красивая,

культурная!"

В комнате, которую ему показала девушка, было двое студентов. Один -

черненький, плечистый, в затасканной, но какой-то особенной вельветовой

куртке; другой - русый, с милым по-детски хохолком, в сатиновой синей

рубашке и пиджачке. Русый, с вихорком, ответив на приветствие, вежливо

попросил Апейку подождать минутку: вот только закончит разговор с

товарищем. Рассуждали о спектаклях: для чего-то выбирали спектакль; сразу,

как условились, черненький распрощался, весело, лихо стукнул дверью, и

русый вопросительно посмотрел на Апейку. Это и был секретарь ячейки.

Когда Апейка назвал себя, свою должность, он доброжелательно подал

руку, от души пожал Апейкину. Пожатие было сильным, чувствовалось, что

руке этой приходилось трудиться.

Было и во взгляде его очень светлых, будто прозрачных глаз что-то очень

хорошее, дружелюбное; и по разговору, и по манере держаться чувствовалось,

что парень простой, искренний. Это впечатление дополняло то, что воротник

косоворотки был расстегнут; как бы показывал: вся душа нараспашку.

- У меня к вам важное дело, - сказал, предупреждая, Апейка.

- Без важного дела вы, наверно, не зашли бы сюда. - улыбнулся

добродушно парень. Он как бы давал понять, что готов помочь всем, чем

может.

- Я хочу узнать, что на самом деле было с... - Апейка на мгновение

запнулся: как лучше назвать, - с Алесем Маевым? Вы, конечно, знаете его и

его поступок?

- Знаю... - Апейка заметил, как в прозрачных глазах появилось что-то

сдержанное, настороженное. Парень будто ушел в себя. Спросил: - Вы кто ему?

- Я учил его...

Парень не понял:

- Как учили?

- Учил в школе. Учителем был его...

- А-а... - Внимательные глаза смотрели, ждали еще чего-то.

- Первые стихи читал. И потом следил по возможности.

Больше - по газетам... - Апейка объяснял спокойно, мягко, как старший

товарищ.

Парень удивленно молчал. Был уже хмурый, очень серьезный, как бы не

хотел начинать или не знал, с чего начать.

- Так что же было на самом деле?

- Что ж, расскажу, - сказал парень вдруг деловито. - Только - коротко.

Здесь одно дело как раз ждет. Расскажу главное... Это неприятная

история. Нелриятная для всей ячейки, для всего университета... В этом и

наша вина, комсомольской ячейки, не отказываюсь. Проморгали, выпустили из

виду. Комсомольца, товарища отдали, можно сказать, сами в чужие руки. Сами

не вели воспитательной работы, те и воспитали. Воспитали по своему образу