только перстень один с зеленым камнем поднес он к подсвечнику, уставленному подле
шкатулки.
С драгоценными камнями – «каменьем честным» – связывалось в те времена повсюду
множество суеверий. Как и все, верил и Димитрий в чудодейственные свойства драгоценных
камней. И поэтому, повертев кольцо так и так к свету, молвил он, продолжая играть
изумрудом – смарагдом, – ярким, как свежая трава:
– Из соков своих рождает земля честное каменье. И первый камень – смарагд. Это камень
царей: премудрый Соломон имел у себя в ожерелье камень такой; у царицы Савской был он в
запястье; Клеопатра Египетская ослепила им змею; Нерон держал при себе такой камень
вместо очков. В смарагд драгоценный можно глядеться, как в зеркало. Смарагдом веселится
дух, отгоняется скорбь, бегут от смарагда беды и напасти.
Димитрий оторвал глаза от сверкающего камня и склонился к Марине:
– Это тебе, мое сердце.
Он отдал Марине кольцо и зацепил в шкатулке другое, которым тоже поиграл у свечи.
– Камень сапфир, – улыбнулся он, любуясь уже синими молниями, источаемыми камнем.
– Называется cyanus по-латыни. Камень cyanus у латинских риторов в большой чести, оттого
что прочищает мысль и слово к слову бежит у человека, кто держит при себе cyanus.
Димитрий поднял голову и обвел глазами всех, широким полукругом разместившихся
против него.
– Кому ж мне такой камень подарить?..
И взор его пал на князя Ивана, сидевшего подле двери.
Димитрий кивнул ему:
– Тебе, Иван Андреевич, этот камень годится. Один ты тут ритор, московский человек,
природный. Еще когда и родит Москва таких поболе!.. Тебе-ста cyanus и гож.
Димитрий протянул руку, а князь Иван, подойдя, поцеловал ее и принял подарок.
– По звездам гадал мне звездочет, – сказал затем Димитрий. – Выходит, что царствовать
мне предстоит еще тридцать лет и три года. Время не малое. Да если случится – переживешь
меня, Иван Андреевич, так после смерти моей взглянешь на перстень сапфирный и меня
вспомнишь. И Путивль, и Квинтилиана, и иное что...
– Живи до Мафусаилова веку1, великий государь, – поклонился Димитрию князь Иван. –
Строй Московское царство прямо. Строй, как бог тебе подскажет...
Димитрий кивнул князю Ивану еще раз, опять покопался в шкатулке и взял оттуда снова
перстень, но уже с красным лалом2. Точно капелька крови заалела на пальцах Димитрия,
когда он поднес их к свече.
– Ал лал, – молвил он, вглядываясь в бархатистую глубину камня. – Знатный камень:
прозрачен и густ... Ан не получше моего будет; я чай, и похуже...
Димитрий стал выравнивать свой собственный перстень, завернувшийся у него на
безымянном пальце камнем книзу, выровнял... И лицо посерело у Димитрия сразу, он отки-
нулся на спинку стула, стал шептать:
– Когда ж это я?.. Как же это?..
Марина глянула на руку Димитрия, оставшуюся на столе, и увидела на безымянном
пальце золотое кольцо, а в кольце вместо камня – круглую дыру. Лицо царицы стало
сердитым.
– Камень из перстня утратить – значит счастье утратить, – не сказала – прошипела она и
принялась кусать губы, тонкие, чуть алевшие у нее под ястребиным носом.
Зашабаршили тогда стулья у стен, встали гости, начали толпиться у стола...
– Ищите! – рванулся с места Димитрий. – Ищите мне мой камень! Обронился из перстня,
закатился...
Рассыпались по хоромам паны, паненки, окольничие, боярышни московские... Тридцать
человек государевых телохранителей вошло в покои... Люди, сколько их ни было во дворце,
лазали, ползали, шарили... Искали – не нашли.
XXXVI. НАБАТ
Кони ли ржут за рекой, целый табун кобылиц степных?.. Или это ветер в траве играет?..
Не кони, не ветер... Что же шумит, звенит на заре?..
Князь Иван открывает глаза: не ветер, не он. Вот малиновые пятна на книжной полке от
продравшегося сквозь слюду солнца... Рвет стены набат... Набат!.. Князь Иван – к окошку,
босой, в исподнем... Ударил в оконницу, распахнул, и оглушило его вмиг блямканьем и
зыком.
Против окошка вдали, на житнице, на крыше тесовой, – конюх Ждан; машет руками,
кричит. Не слышно ничего из-за рева и звона. Тогда князь Иван, как был, бросился на двор. И
конюх, увидев Ивана в белой рубахе и портах холщовых, еще пуще замахал, стал кричать что
есть мочи:
– Даве пробежали ярыжные; сказывали – Шуйские царя Димитрия до смерти убили.
– Что ты, Жданко! – затопал на месте князь Иван. – Что ты, что ты! – не сказал, не
шепнул – стало рваться у него внутри. – Шуйские!
А конюх тем временем подобрался к краю кровли и брякнул:
– Сказывали, не истинно-де царствовал – вор, воровски нарекся царским сыном; бежим,
сказали, теперь литву громить.
Князь Иван завертелся на месте, как овца в вертячке, но тут Кузёмка подоспел, взял он за
руку князя Ивана и к крыльцу отвел. Там князь Иван опустился на ступеньку, бледный, как
новая балясина, к которой он прижался головой. Кузёмка стал поить его из медного ковшика,
но вода не попадала князю Ивану в рот, проливаясь по русой его бородке, и по рубахе, и по
портам. Он отмахнул от себя ковшик, заскрипел зубами и схватился за голову.
– Седлай, Кузёмушко, – молвил он с натуги, тяжело поднялся и, ноги босые волоча, стал
1 Мафусаил – служащий образцом долголетия легендарный библейский персонаж, проживший якобы 969 лет.
2 Лалом в старину называли вообще драгоценные камни красного цвета – альмандин, красную шпинель, рубин.
подниматься по лестнице вверх.
Кузёмка крикнул Ждану седлать бахмата и каурую, а сам кинулся на задворье,
оборотился там мигом и вернулся уже одетый, с ножом за поясом и плетью в руке.
Из поварни выбежала заспанная Антонидка. Дворники стали метаться по избам туда и
сюда. С младенцем на руках приплелась Матренка с задворок, стала совать краюху хлеба
мужу. К крыльцу княжьих хором бежал конюх, таща за собой на поводу оседланных
лошадей.
Они выехали за ворота, Кузёмка с князем Иваном, на пустынную улицу, где солнце
только-только перестало румянить жестяную маковку на ближней колокольне. И тут тоже, на
колокольне этой, в свой черед разошелся звонарь, буйствуя среди гулких своих колоколов. Но
князь Иван, видимо, успел прийти в себя от столь поразившей его вести и сидел в седле
крепко, даже левую руку, по привычке, молодцевато держал на боку. Все же знакомая улица
казалась ему странною и чужою, хотя, как раньше, тянулся здесь бесконечный тын вдоль
дьячего двора, прогнившие бревна были кой-где уложены на дороге, воробьиная перебранка
не умолкала ни на минуту. Но день стоял какой-то мертвенно-белый, непривычно пустой,
раздираемый набатом, который метался вверх, вниз, во все стороны со всех сорока сороков1
московских церквей.
Князь Иван ехал впереди; за ним на каурой трусил Кузёмка. На дальнем перекрестке – с
горушки было видно – взметнулся человечий табун и пропал. По улице пробежал мужик с
узлом; за ним проковылял оборванный хромец с двумя серебряными кувшинами. Но князь
Иван с Кузёмкой не останавливались нигде и скоро выехали Чертольскими воротами к
Ленивке. Здесь князь ударил бахмата шпорою в бок, и они понеслись пуще вдоль речки,
обгоняя стрельцов, бежавших к Кремлю.
Боровицкие ворота в Кремле были заперты; к Курятным не продраться было сквозь
запрудившую мост толпу. Князь Иван кинулся к Пожару и увидел издали у Лобного места
Василия Ивановича Шуйского верхом на его персидской кобыле, с обнаженною саблею в
одной руке, с золотым крестом – в другой. Шуйский помахивал саблею, грозился кому-то
крестом, и, точно надтреснутый колокол, дребезжал его голос, одиноко, в страшном
безмолвии, наступившем после затихшего наконец набата.
– Еретик... Веры Христовой отступник... – надрывался Шуйский. – Расстрига...
