ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЛОДЬЯ ЕРЕМЕЯ ОКЛАДНИКОВА
I. ПОШЛА НАСТЯ ПО НАПАСТЯМ
Еремей Петрович вытер рукавом рубахи пот, отставил чайный стакан и взглянул на свои
толстые, похожие на луковицу часы. Было уже девять, а мужики всё ещё не управились с
погрузкой, и за окном слабый ветер играл выцветшим флажком на мачте.
– Распустился народ, ползем, что нерпа1, прости господи! Походили бы, как я ходил при
царе Петре.
– Ну и что же, отец, выходил? – съязвила, гремя посудой, Василиса Семеновна. – Три
1 Нерпа – тюлень.
корабля погрузили, четыре года ходили – четырех китов выходили.
– Ну уж, ты уж! – сказал в сердцах Еремей Петрович и сердито стал искать шапку.
День выдался – немного их, таких деньков, выпадает на Мезени: сине было небо, и
синяя, свежая переливалась на солнце вода. Еремей Петрович шёл и щурился, Еремей
Петрович Окладников, чей парусник колыхался напротив его, Еремея Петровича, дома. Да,
полтора десятка, почитай, не больше, прошло с тех пор, как ходил он от казны на китовый
промысел и сам запускал гарпун, а сейчас, гляди-ко, какую на прислоне – на бережку
высоком – домину вывел и какие суда у него ходят, и сам он себе хозяин.
– Еремей Петровичу!..
– ...Петровичу!..
– Здравствуй, батюшка!..
– ...батюшка!..
И народ расступался перед ним, а он шел вдоль бережка, щурясь и прикидывая будущие
барыши.
Солнце с утра радовало Еремея Петровича. Он был сегодня в духе, он видел сегодня
только хорошее и не хотел вводить себя в грех перебранкой со своею Василисою или
руганью с замешкавшимися работниками. Ведь корабли за море надо снаряжать в
благодушестве, без гневливости и прискорбия. Тем более, что, когда Еремей Петрович
подошел к покачивавшейся у берега лодье1, все четырнадцать лодейников были на местах и
ждали только его хозяйского приказа.
– Ничего не забыл, Тимофеич? – спросил Еремей Петрович и зорким оком обвел
загроможденную бочками палубу.
– Все как есть, Еремия Петрович, – прохрипел в ответ Алексей Тимофеич Хилков,
кормщик и староста ловецкой артели.
– Ты смотри у меня! – погрозил Еремей Петрович конопатым пальцем. – Чтобы всё как
следует!
– Это уж как полагается, – сказал, виновато кашлянув в кулак, Тимофеич.
– Как полагается... Знаю я тебя!
Тимофеич поправил на голове шапку и вытер губы.
– Ну, с богом! – сказал Еремей Петрович и перекрестился.
– Пошла Настя по напастям, – вздохнул кто-то в толпе на берегу.
Багры уперлись в песчаное дно, и стоявший на берегу Еремей Петрович сразу поплыл
назад. Но то плыл не Еремей Петрович, а большая лодья огромным лебедем плавно
скользила посредине реки. И вот она уже за островом, и Ванюшка Хилков, Тимофеичев
приемыш, поднимает парус, а Еремей Петрович всё ещё стоит на берегу и бросает в
пространство зычные напутствия:
– Гляди-ко, Тимофеич, полегче у луд!2
– У-у-у. . – подвывает кто-то в ответ Еремею Петровичу с другого берега, а кто – не
видно.
– Держи берегом, как пройдешь Поной! – не унимается Еремей Петрович.
– Ой! – дразнит его эхо.– Ой-ой!
– Да убирался бы ты домой! – крикнул ему с мачты Степан Шарапов, курчеватый парень,
запевала и балагур. – Ишь, сохатый черт! Лешак!
Но Еремей Петрович не слышит. Он ещё долго стоит на высоком берегу среди
всхлипывающих баб и жмущихся к ним ребятишек, и ветер треплет его вороную бороду.
Потом, убедившись, что цепким своим глазом он уже ничего не вырвет из
сомкнувшегося зыбкого пространства, он поворачивается и по красной глинистой тропке
начинает подниматься к дому.
II. СТУДЕНОЕ МОРЕ
1 Лодьей на севере называют большое мореходное палубное трехмачтовое судно; лодейник – работник на лодье,
матрос.
2 Луда – подводный камень либо прибрежная каменистая мель.
Широко раскинулся холодный океан, и во все стороны разбежались по волнам его
открытые дороги, – их не перенять, не унять, не затворить.
И по такой вольной, никем не заставленной дороге, по русскому Студеному морю шли и
шли корабли не один уже век, норвежские, и английские, и шведские; добирались и до Новой
Земли и к острогорью – к Груману, который иностранцы по-своему называли Шпицберген.
Вот и лодья Еремея Петровича, благополучно пройдя в июне 1743 года Понойские луды,
черные от черных бакланов1, второй уже день шла Ледовитым морем. Попутный ветер,
усиливаясь с каждым часом, резво гнал её далёко от рыбачьих становищ на Коле. Скалистый
берег с подводными камнями и песчаными мелями уже не всплывал как призрак позади, из-
под небоската. Небольшие куски рыхлого льда временами терлись о борт. С утра, как сквозь
сито, мелкими каплями сеял дождик. Паруса намокли на мачтах, и палуба пахла отсыревшим
деревом, как осенью лес.
Тюлени ещё в Белом море казали над водой свои круглые головы и иногда целым стадом
издали шли за лодьей, провожая промышленников в далекое плавание. Степан Шарапов от
скуки палил в них дробью, и испуганные звери падали на дно камнем.
Скучно было Степану в этой мокрени и безделье. Он вчера ещё отточил два своих
гарпуна, топор и короткое копьецо. Спал он сегодня до самого обеда, а сейчас, накрывшись
мокрой холстиной, сидел, свеся ноги, на бочке и плевал далеко через борт в колыхавшуюся
синюю воду.
Что делать в этакой синьке судну, вышедшему для китового боя? Не любит кит этой
светлой сини и ищет мест потемнее да помутнее, там, где тучами плавают ракушки, медузы и
всякая мелкая рыба. Кит жрет всю эту мелочь, только это он и способен проглотить, хотя сам
он величины страшнющей.
А вокруг лодьи густел туман, хотя днем и ночью, во всякое время стоял здесь белый день.
Сквозь пар видно было, как багровело и вспухало солнце, катясь по небесному кругу и в
целые сутки не спадая за небосклон. Бесконечный этот день ел глаза Степану, и его начинала
нудить тоска. Тогда он принимался горланить песню, запрокинув мокрое лицо в небо:
Уж мне надобно сходить
До зелена луга
Уж мне надобь навестить
Сердечного друга...
А за бортом по-прежнему жирно шлепало рыхлым льдом, да дождь сегодня, как и вчера,
сеял сверху, точно сквозь мелкое сито.
Но вдруг что-то треснуло под самым носом лодьи. Дрожа, как испуганный конь, корабль
остановился сразу, и Степан кубарем скатился со своей бочки на мокрую палубу,
запутавшись в наваленных там парусах и канатах и ткнувшись лицом в засунутую меж ними
запасную рею.
III. ПРЕРВАННЫЙ СОН ТИМОФЕИЧА
Ледяное царство отгородилось от человека хрустальными стенами и ледяными башнями,
страшилищами морскими и лютым зверем. Но старый плаватель Алексей Тимофеич знает,
что с ледяной поляной или плавучей горой надо бороться не нахрапом, а старой моряцкой
сноровкой. И сноровку эту Тимофеич получил с детства, когда с отцом плавал на заморских
купеческих кораблях; от отца-то он тогда и перенял знание корабельного хода.
Много понюхал потом Тимофеич моря и ветра, когда плавал на голландских кораблях и
соловецких одномачтовых шнеках2. От голландцев научился он хорошо распознавать
направление по звездам и глушить из ведерка ром. И оттого ли, что шибко любил Тимофеич
эту голландскую водку, или, скорее, от другого чего, но только не вышел он, подобно Еремею
Петровичу, в хозяева, хотя борода у него из темной давно стала желтой и пошла мохнами, как
шерсть у старого ошкуя3.
1 Баклан – морская плавающая птица, водяной ворон.
2 Шнека – небольшое морское одномачтовое судно.
3 Ошкуй – белый медведь.
Окладников, тот рано засел дома и, сидючи там, богател свирепо, и быстро, и густо, а
Тимофеича всю вековщину носило по морям, и всё среди плавучих льдин и мокрого снега;
