Чернокнижник... Плотоядный медведь...
Князь Иван попробовал подъехать еще, но под ногами его бахмата вертелись какие-то
калеки, а народ на площади стоял грудь к спине, плотной стеной.
– Удумал мечтами бесовскими непорочную веру Христову до конца изничтожить,
извести род христианский! – выкрикивал Шуйский, ёрзая в седельной подушке. – На место
божьих церквей учредить разные костелы велел: и латынские, и люторские, и калвинские, и
иные богопротивные и мерзкие.
На площади все еще было тихо, только изредка в одном углу, в другом начинали
суматошиться люди и быстро унимались. Князь Иван повернул коня и стал пробираться
вдоль Земского приказа на противоположный конец, чтобы оттуда выехать к Лобному месту.
А голос Шуйского, дребезгливый уже, как у охрипшей вопленицы, не переставал лезть князю
Ивану в уши:
– Николи того не бывало в святомосковской земле: волшебник, дьяволу продавшись и
нарекши себя царем, над святыми нашими иконами ругался, под себя их стлал и чудотворные
наши кресты в огонь метал. И то нам, боярам, ведомо стало, и мы, не хотя конечной погибели
христианскому роду, се ныне извели расстригу, вора, Гришку Отрепьева.
«Так, так; так, так... – твердило что-то внутри у князя Ивана в лад копытам его коня. –
Так, так... Неужто так?.. Эх, шубник, ссеку я тебе башку сейчас, заодно за все... Вот
подъехать бы только, подъехать бы... А то коня, что ли, кинуть, пешком пролезть?..»
Он хотел уже с седла соскочить, но тут услышал тот же дребезг, исходивший из пузатой
кубышки, размахивавшей крестом у Лобного места:
1 Принято было говорить, что в Москве «сорок сороков» (то есть 1600) церквей. В действительности их никогда
столько не было.
– И, душу свою погубив, дьяволу продавшись, чинил он, вор, всякое беззаконие, не
христианским обычаем, сам-третей с Петраком Басмановым да с Ивашкой Хворостининым:
хаживал с ними в крестовую палату и ругательски чинил там поношение угодникам и
чудотворцам.
Ропот прошел наконец в стоявшей до того молча толпе, колыхнулась она от края до края,
стал шириться гомон, а князь Иван, услыхав свое имя, так и остался с ногою, из стремени
вынутой, занесенной, чтобы с седла соскочить. Бледный, сразу взмокший, стал он озираться
по сторонам, увидел подле себя Кузёмку, вгляделся в стремянного своего, точно желая
распознать, подлинно ли это Кузьма.
– Слыхал, Кузёмушко, Кузёмушко?.. – только и молвил он, опустив занесенную ногу,
заметив, что вся площадь точно покачнулась перед ним с лавками своими и куполами и
тошнота приступает ему к горлу.
– Едем отсюдова, Иван Андреевич, – сказал Кузёмка хмуро. – Негоже нам тут.
Но князь Иван закачал головой:
– Нет, Кузёмушко... Ты вот придержи бахмата, стой с конями тут, а я подберусь к нему
пеш и башку ему. . заодно за все. Эх!
И он снова хотел с коня соскочить, но опять только ногу занес и остался так, точно
связанный, точно сковал его по рукам и ногам дребезг поганый, шедший из Шуйского уст и
мутной волной захлестывавший площадь.
– Что ты, Иван Андреевич! – услышал он Кузёмкин голос у себя под ухом. – Как можно!
Да их тут, Шуйских, целое войско. Гляди-ко, оружны, все на конях... Вон и человек его,
Пятунька... Едем, едем! Чего ждать нам тут?
– Нет, нет! – не соглашался князь Иван.
Но Кузёмка вдел ему ногу в стремя, взял под уздцы его коня и стал по краю площади
отходить к торговым рядам.
XXXVII. ВСАДНИК С ДИКОВИННОЙ ДОБЫЧЕЙ
За рядами было пусто; лавки были заперты, торговля и не начиналась в этот день. Только
в одном месте наткнулись князь Иван с Кузёмкой на ораву колодников, бежавших из тюрьмы
или нарочно выпущенных оттуда Шуйским. Колодники были кто без уха, кто без ноздрей,
оставшихся когда-то в руках палача. И первой заботой очутившихся на свободе узников было
сбить с себя колодки, по которым вся орава усердно тяпала теперь полешками либо камнями.
Не до всадников, проезжавших мимо, было колодникам в этот час. Только двое оторвались от
колодок своих, подняли головы...
– Эх, конь под молодчиком казист! – молвил один, приставив от солнца ладонь к глазам.
– Да хотя б и кобыла каурая, и та б мне гожа была.
– Снять, что ль, молодцов с копей чем? – откликнулся другой, приметившись в князя
Ивана поленом.
Но Кузёмка погрозился ему ножом и поскорей вывел князя Ивана за ряды, на ветошный
торжок.
Было пусто и здесь, только посреди площадки торговой катались на земле два голяка. От
обоих летели клочья кругом, оба фыркали и пыхтели, выли и скрежетали, разбегались в
стороны и снова набрасывались друг на друга, как боевые петухи. Наконец осилил один,
плосколицый жердина с медной серьгою в ухе. Он сел на спину другому, ослабевшему,
распластавшемуся на земле, вцепился ему в волосы и стал его пристукивать головою о битый
кирпич, рассыпанный кругом. Князь Иван с Кузёмкой остановились посреди Торжка, глядя
на это, дивясь и куче всяких вещей, накиданных подле драчунов. В мусор и прах был брошен
атласный гусарский наряд, серебряная ендова, венгерская куртка, кусок золотистого
бархата... Но что поразило их больше всего, так это женщина – мертвая или только в
беспамятстве? Она распростерлась здесь же, в уличном прахе, в своем желтом шелковом, во
многих местах разорванном платье. От желтого ли платья, от волос ее светло-русых или от
чуть загорелой кожи, но казалась она вся золотистой... Ох, так ли?.. Князь Иван наклонился,
вытянулся в седле... Неужто ль?..
Да, это была она. Князь Иван узнал ее, золотистую, легкую, только вчера пробежавшую
мимо него по лесенке дворцовой... Она!
А плосколицый между тем, окончательно одолев своего противника, оставшегося на
земле ничком, принялся собирать разбросанное кругом добро. Он швырял к лежавшей тут же
без движения женщине шапки и куртки, он подкидывал к ней серебряные тарелки и миски...
И, должно быть, задел он ее чем-нибудь из того, что к ней швырял: лежавшая на земле
вздрогнула и, не открывая глаз, стала плакать, выворачивая плачем своим всю душу князю
Ивану, прошибая его жалостью насквозь. Но плосколицый, ползавший по земле, собирая
награбленное добро, вдруг поднялся, оскалился и молвил голосом толстым, князю Ивану как
будто знакомым:
– Моя она, боярин, моя полонянка... Знатный будет мне за нее выкуп. А коли не дадут,
так будет литовке смерть.
Ах! Взмахнул рукою князь Иван, сунул другую руку под однорядку себе, выдернул там
из-за пояса кремневый пистоль и пальнул толстоголосому в ноги. Тот взревел и, пав на
карачки, пополз по торжку. А князь Иван скинулся с седла, содрал с себя однорядку, бросился
к женщине, лежавшей на земле, укрыл ее однорядкою, укутал, поднял с земли и, держа ее на
руках, сел вместе с нею в седло. Кузёмка и опомниться не успел, как князь Иван что было мо-
чи боднул бахмата шпорами в ребра; взмыл на дыбы измордованный конь, чуть не
опрокинулся вместе с князем Иваном и его ношей и рванулся вперед по курткам, по тарелкам
– куда?
Князь Иван, словно кубарь, завертелся по китай-городским улкам и закоулкам, где-то
Кузёмку потерял, запутался совсем в бесчисленных, пересекавших друг друга рядах,
неведомо как очутился опять подле узников, корпевших над своими колодками... Те подняли
вой, увидя всадника с такою диковинной добычей, забросали его камнями, угодили поленом
в переднюю ногу бахмату... Конь сразу охромел, стал припадать на ногу, валить князя Ивана
из седла... А до Чертолья еще сколько скакать! И она, укутанная в однорядку, жива ли? Не
слышно – не плачет, не дышит... Где ж это они сейчас?.. Над Москвою гул, где-то близко
стреляют из пищалей, всюду одинаковые частоколы по проулкам, писаные ворота, колодцы
