В поварне Антонидка, убравши волосы под кику1, лучину зажгла, растопила наскоро
печь, стала хватать ухватом с пода то одно, то другое и слала Матренке наверх одно кушанье
за другим. Хорошо, что умолкла безвестная девка в углу; накричалась она за день целый, а
теперь заснула под Антонидкиным тулупом.
Ночная птица бубнила где-то близко на пустыре. Сладостное благоухание источал
каждый листок. Ароматы полевые плыли в раскрытые окна столового покоя, нагретого
пламенем множества свеч. Димитрий расстегнул на себе и кафтан, из-под которого выглянула
саженная розовым жемчугом рубашка. Царь пригубил вина из чарки да мяса отведал; и
молвил князю Ивану, на лавку его посадив рядом с собой:
– Иван Андреевич! В крайчих ходить – невелика задача... Авось я один управлюсь с
чаркой и тарелкой... У тебя управлюсь, управлюсь и у себя в Верху. А коли понадобится, то
меня и боярин бородатый разует либо питье на пиру подаст... Мстиславский либо Шуйский...
Только на то и гожи пузатые – есть да пить... Авось не сплошают и мне поднести. Так... Ну,
это присказка, а дело слушай. Иван Андреевич!.. Ты учен, умеешь по-латыни, как говорится –
знаешь, где рак зимовал. Знаешь, я думаю, Францию, город Парижский знаешь, есть о том в
книгах. В прежнее время почитай что и вовсе не бывало у нас сношения с королями
французских земель, а земли, сам ведаешь, истинно райские, первых статей.
Димитрий встал, шагнул через лавку и заходил по палате из угла в угол. Он остановился
у раскрытого окошка, поглядел, как играет огонь на доспехах копейщиков вокруг костра, и
полной грудью вдохнул в себя струю весеннего воздуха. Вернувшись к столу, он перекинул
только одну ногу через лавку и, усевшись так, снова заговорил:
– Генрик Четвертый, король французский... О нем уже и песни поют не в Париже одном –
по целому свету. .
И Димитрий попробовал напеть из песенки, слышанной в Самборе у воеводы Мнишка:
Генрик Четвертый, ему хвала и честь...
Но песенка, как мотылек, порхала около, точно не даваясь Димитрию в руки.
– Как это?.. Не вспомнить мне...
Димитрий закрыл глаза, даже ладонью затенил их от зажженного на столе подсвечника, и
попробовал еще раз:
И с девой молодой...
Драгоценный камень, как кровавая капля в золотой раковинке, блеснул у Димитрия на
пальце, и тут же рядом, на другом пальце, притаилось тусклое колечко, выточенное из
лосиного копыта. Димитрий не снимал кольца этого много лет, веря, что оно поможет ему в
падучей болезни, как натвердил ему волхв, встреченный однажды на Ваге в лесу.
– Вот никогда не видывал Генрика короля, – молвил Димитрий, потерши себе переносицу
точеным колечком, – а пуще брата родного Генрик мне люб. Ну, да уж и повидаю... Дайте
сроку, милые... Я чаю, не год туда идти кораблю. А ты, Иван Андреевич, будешь послом от
меня. Летом этим снарядишься в дорогу, известишь Генрика, что и сам к нему быть хочу,
послами б нам обменяться, как пригоже, торг деять обоюдный, вместе султана воевать... Там
уж по наказу, будет тебе прописано в наказе все подробно... Как, Иван Андреевич? Чай, во
сне не снилося тебе Парижский город видеть?
– То так, государь, – ответил раздумчиво князь Иван, поникши головою, белым платком
перевязанною. – То верно, не снилось... Твоя воля. А не молод ли я для дела такого –
посольство такое править перед очами славнейшего короля?
– А я не молод? – крикнул Димитрий и широко руки развел.
Красное пятно повыше правой кисти царя мелькнуло на миг князю Ивану из-под
вздернувшегося зарукавья. «Родимое», – подумал князь Иван; но Димитрий свел руки,
упершись ими в ковер на лавке, и пятно пропало под надвинувшимся рукавом.
– Не постарше буду и я, – продолжал Димитрий. – «Молод»! Не один ты поедешь.
Великий секретарь мой Афанасий Иванович Власьев с тобою в посольстве будет. Ему, сам
1 К и к а – головной убор, который носили женщины после замужества.
знаешь, дела такие за обычай. А постарше тебя, то так – у меня довольно сенаторов:
Голицыны, Шуйские – дураки, пьяницы... Да и, кроме русской речи, не умеют они никакой. А
ты вон-де и по Квинтилиану начитан, на многоразличные науки простираешься. Много ль на
Москве таких?..
– То так, государь, – поднялся с места и поклонился Димитрию князь Иван. – Твоя воля...
А я по разуму моему порадею тебе и твоему царству, сколько хватит мочи моей. То так: не
Шуйского слать к королевскому величеству... Дозволь мне теперь, прошу тебя, выпей вина...
И Петра Федоровича прошу и Василия Михайловича здоровье царского величества пить.
Все встали; остался сидеть один Димитрий.
– Будь здрав до веку, великий государь, – поклонился Димитрию князь Иван.
– Будь здрав, будь здрав, – подхватили Басманов и Рубец. – На многая лета... Здрав будь...
– Пейте, пейте, любезные мои, – закивал им Димитрий головою и тоже хлебнул из своей
чарки. – Всем нам скоро идти в далекую путину: тебе, Иван Андреевич, посольство править,
нам с Петром Федоровичем и Василием Михайловичем войну воевать.
Димитрий встал, застегнул на себе кафтан, саблю на боку поправил.
– А теперь хватит. Ложись, Иван Андреевич, в постель: чай, хворый ты еще.
И он стал искать глазами опашень, брошенный в угол на лавку.
Князь Иван подал Димитрию опашень, украшенный жемчужными кистями, расшитый
золотыми разводами.
– Еще, государь, – молвил князь Иван, расправляя на Димитрии опашень, – дозволь мне...
Был я вчера у Василия Шуйского на пиру... Наслушался затейных речей... Думаю, не
заворовал ли Шуйский внове... Остерегаться надобно Шуйского, государь...
Димитрий отступил назад, глаза раскрыл широко, уставился ими в князя Ивана.
– Мне... остерегаться... Шуйского?.. – произнес он медленно. – Ха-ха-ха!.. Да что ты,
Иван Андреевич!..
И, откинув голову, он крикнул громко, так, что слова его, может быть, услышаны были
ратниками на дворе и всеми толпившимися на улице в этот поздний час:
– Я есмь на государствах прародителей моих великий государь и цесарь непобедимый. А
шубника, коли понадобится, повелю выстегать плетьми! И у батюшки моего равные
Шуйскому служили в холопах. То так!.. А теперь довольно, довольно, Иван Андреевич...
Ступай, в постель ляг... Не провожай меня за ворота... Ложись...
Но князь Иван с примолвками и поклонами вышел за гостями на крыльцо.
– Гей, ратные, на конь! – крикнул Басманов с лестницы вниз.
И вдруг, словно в ответ ему, раздался со стороны поварни пронзительный вопль, как
будто закричал человек, на которого обрушилась скала.
– Что это? – вздрогнул Димитрий и схватил Басманова за рукав.
– Ратные, не шали! – крикнул опять Басманов. – Труби на конь, трубач!
Запела труби переливами частыми, забряцали ратники доспехами, заржали кони, не
слышно стало вопля из темноты, откуда несло дымом залитого водою костра.
– Кого это они?.. – спросил Димитрий, но, не получив ответа, сбежал по лестнице вниз,
увидел там у крыльца своего огромного карабаира, подобного туче, и сразу вскочил в седло.
Трубил трубач, бубенщик бил в малый бубен, растянулась станица по Чертольской улице
в темноте. И, когда ворота закрылись за последним ратником и шум похода умолк вдали,
услыхал князь Иван, не уходивший с крыльца, тот же вопль и стоны и быструю-быструю
речь.
– Кузьма! – крикнул князь Иван Кузёмке, лившему в шипящее угодье один ушат воды за
другим.
– Я, Иван Андреевич, – откликнулся Кузёмка из темноты.
– Какое стенание страшное!.. Откуда шум этот?..
– Девка тут лежит в поварне хворая. Помирает али бес ее томит?.. Надобно ее шептанием
взять, да вишь день нынче какой... Я ужо завтра, Иван Андреевич, сбегаю за Арефой-
колдуном.
