Антонидка, не говоря ни слова, швырнула скляницу в поганую лохань, а Кузёмку стала гнать
из поварни на двор. Кузёмка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на
задворки – в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня:
Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин...
– С ума сойти, – стал даже разговаривать сам с собой Кузёмка, пробираясь в
наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные
на ночь. – Дело простое... С памяти собьешься как раз...
Но тут Кузёмка вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не
считаясь ни с чем.
– Я чай, не кабацкий двор наш – ворота ломать! – крикнул Кузёмка, обернулся и ахнул.
Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной
свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Кузёмка кинулся к
избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с
секирой, ринулись к воротам.
XXIV. ГОСТИ
Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная
стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до
ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу
показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными
к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего – безбородого
человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам
рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Кузёмкою во главе, дворники сразу секиры
опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те
двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали,
стали кричать осердясь:
– Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичьё, поворачивайся!..
Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на
двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких –
к себе на задворки. Один Кузёмка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул,
подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники,
огни свои притушили, взялись дичину потрошить, – видно, с охоты возвращались они вместе
с царем.
На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице –
необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через
ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко:
– Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься.
– Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить.
– Не надо, не надо, – замахал руками гость. – Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я
помогу тебе.
Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями
прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и
Петр Федорович Басманов.
– Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, – молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку
и оглядываясь вокруг. – Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато...
– По достаткам и житьё, государь,– улыбнулся князь Иван. – Не с чего мне в золото
хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.
– Добро, – тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела
притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему
покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле,
свесившемся с потолка.
– Добро, – повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые
глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной
печкой. – Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде
своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и
пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?
– Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, – ответил князь Иван. –
Спокон веку здесь так... Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком
стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира
ворочались... Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними
биться... Ну вот, государь, добро – по собольему околышу кистень пришелся...
Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой,
обутой в красный бархатный сапог.
– Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я
напредь про то на Москве.
– Для чего ж, государь, за бороды земских? – молвил князь Иван. – Чай, я слово твое
государево свято.
Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане,
расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по
палате.
– Не так! – крикнул оп, сжав кулаки. – Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да
любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью.
Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем
ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся – от сердца, видно, у него отлегло – и сразу же
заговорил совсем о другом.
– Ты женат, Иван Андреевич? – обернулся он к князю Ивану. – Эва!.. До сих пор мне
неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?..
Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике.
– Нет... – стал он мямлить. – Не женат еще... Не сошлось мне еще так...
– Вот ты каков! – обрадовался почему-то Димитрий. – Не сошлось еще... Ну, так я тебя и
женю! – воскликнул Димитрий. – Неделя-другая сойдет – полна будет Москва невиданной
красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей... Цвет Речи Посполитой... Василия
Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать.
Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя,
который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка
тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками – всею
дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со
всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко:
– Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь.
И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу:
– Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости
дорогие.
Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за
стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю – сам князь Иван.
XXV. ГОРОД ПАРИЖСКИЙ, КОРОЛЬ ГЕНРИК ЧЕТВЕРТЫЙ
Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они
то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав
на земле свои суконные епанчи. Кузёмка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а
сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне.
Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную
станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный
испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там
уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже
старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на
своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост.
