их постепенно бледнеет. Впереди стоят темно-зеленые,

кзади ушли светло-зеленые дымчатые. Кругом зеленый

ковер тайги усыпан массою цветов.

Везде сверкают ярко-оранжевые огоньки, лиловые коло-

кольчики — словно фонарики, какие-то розовые чашки, в роде

мака — и тысячи других цветов. Тайга от тропки отошла

вверх и вниз, к реке, по оставила после себя отдельные

группы стройных елей, пихт, березок и рябин.

Воздух наполнен щебетанием птиц, то и дело пересе-

каются звонкие ручьи и речки, в лощинах погружаемся

в застоявшиеся волны утреннего холода. Серебрится иней,

горит пламенем крупная роса. Все сияет, уютно каждое

местечко. Впереди же — заманчивая горная даль. Кажется,

шел бы и шел по этой вьющейся узенькой тропинке.

Но рабочие были недовольны этим хождением и, чтобы

освободиться от него, устроили на месте работ шалаш из

веток и бересты. Тогда в шалаше поселился и я, и только

Адрианов и Степной жили на Степановском прииске. Однако,

ужился я в шалаше недолго.

Задул холодный ветер с дождем.

Все возвращались с работ в шалаш мокрые и, ложась

спать, развешивали одежду и белье по всему шалашу.

Везде болтались и мазали мокрые вонючие портянки, про-

потевшие рубахи, штаны. Воздух от испарений становился

тяжел и вызывал головную боль. Кроме того, один из рабо-

чих был, видимо, болен туберкулезом и, не считаясь ни

с чем, плевал во все стороны, так что нельзя было ступить,

не попадая на его отхаркивания. В результате я с парнем

Митькой перебрались жить под густую ель, хорошо защи-

щавшую нас от дождя своею густою системой веток.

Наконец, приготовления закончены.

Вода приведена, сплотки готовы, трубы составлены.

Остается лишь привинтить водобой с кольцом и направить

в трубы воду, пока бегущую мимо них мутным по-

током. Установив надлежащим образом водобой с по-

мощью подставок и подвесок, Адрианов распоряжается

дать воду.

Гигантская слегка изогнутая струя вырывается из

носовки. Струя так плотна, и вода в ней движется так

быстро, что кажется, будто неподвижная стеклянная дуга

протянулась от носовки до забоя пласта.

У выхода из кольца струя тверда, как лед.

Подобно непрерывно падающим артиллерийским снаря-

дам бьет струя в пласт. От ее могучего напора тает креп-

кое подножие пласта, словно оно сложено из снега и в него

бьет круто кипящая вода.

Забой окутан бурым облаком из въедающейся в пласт

массы воды, распыляющейся в целую тучу брызг и струй,

увлекающих с собой все, что есть в забое. Взмываются во

все стороны пласты песка, отрываются прочно залегшие

пудовые валуны, бьют один другого, крошат уплотнившиеся

комы глины, истирают их в порошок и промывают каждую

крупинку. Ни одна, даже самая ничтожная золотинка, не

останется в комке и не уйдет с ним, если только она сама

не слишком тонка и легко переносима.

Дальше и дальше въедается струя в нижний слой пласта.

Огромной глыбой висит он над плотиком.

И вдруг тяжело отрывается от склона и обрушивается

вниз. Тогда «брызгало» направляется на эту груду, и струя

начинает ее крошить, протирать и промывать, выпуская

из нее бурый поток и толкая вперед стаи валунов и кучи

гальки.

Несколько дальше этот крупный материал начинал задер-

живаться, а еще дальше задерживался и эфель.

Здесь приходилось помогать воде.

Рабочие, стоя по колена в воде, заступами прогоняли

пески дальше, гальку вышвыривали вон на стороны, так

что по бокам русла нарастали валы — галечные отвалы.

Крупные камни извлекались прямо руками.

Иногда Адрианов уходил от водобоя осмотреть сплотки—

не промыла ли вода где-нибудь втихомолку щель меж досок

сплотка и не уходит ли мимо труб? Тогда я становился

на его место и вел работу брызгала. Большое наслаждение

испытываешь, держа в своих руках сосредоточенную, струя-

щуюся силу водной стихии, распоряжаясь ею по своему

усмотрению, шутя ворочая и истирая в порошок целые

горные хребты. Невольно гордишься силою человеческого

ума, овладевающего силами природы и заставляющего эти

силы служить человеку. Ты, вода, засыпала золото горами

песков, нарастила на них густую тайгу — так сама же

и снимай их с золота.

Одно лишь плохо было в этом явлении торжества чело-

века— неравенство. При успехе работ результаты их не

одинаково всех обрадовали бы. Одним успех принес бы

светлый праздник, другим же лишь несколько лучшие усло-

вия труда.

Эти горькие мысли особенно животрепещущи были внизу,

в канаве смыва. Приходил Адрианов, принимал от меня

водобой, и я спускался вниз, брал в руки заступ и, войдя

в воду, греб эфель вниз за водой, бросал на сторону гальку

и выкатывал к берегу крупные валуны,

К вечеру уставшие, мокрые и голодные подымались на-

верх из огромной вымоины, обнажившей глубокие недра

земли.

От вымоины вниз уходил глубокий открытый туннель,

вырытый потоком. Вода закрывалась у начала приводного

канала, шум ее затихал, и лишь маленькая струйка ее

продолжала скатываться с обрыва, мелодически и скромно

звеня капельками о поверхность образовавшейся внизу

лужи.

Моросит дождь, сушиться плохо.

Часть работавших уходит ночевать на Степановский

прииск, трое рабочих и я остаемся в шалаше.

Набрали дров, развели огонь. Пока грелось ведро

с водою для чая, сушили все, что было мокрого.

Мои товарищи были раздражены, каждый пустяк их сердил

и выводил из себя. Особенно возмущался весь седой Нейман.

— Разве можно держать людей в таком положении? —

говорил он нам, — без жилья, в мокроте, в грязи, на сухо-

мятке. Ходить на стан? Спасибо! И так еле волочишь

ноги, побродивши день в канаве.

Другой рабочий — Толкачев — сердито мотает головой

и ворчит что-то себе под нос.

Круглолицый и светловолосый парень Митька ничего не

говорит.

Толкачев и Нейман бывшие каторжане. Толкачев —

высокий и статный старик. Продолговатое и крупное лицо

смотрит хмуро и недобро. Над острыми глазами густые

седые брови, волосы серы, белая борода с рыжим отливом.

О прошлом не рассказывает, кроме того, что родом из Самар-

ской губернии. В Толкачеве всегда бродит бунт. Не понра-

вится что — вскипит, бросит Адрианову короткую ругатель-

ную фразу, но сейчас же вдруг смолкает, чтобы немного

спустя опять блеснуть глазами и стегнуть обидным словом.

Нейман проще. Его кругловатое с небольшою бородкой

лицо серьезно и спокойно. Он деловит и добросовестен

в работе, одинаков на глазах и за глазами.

В этот вечер он очень промок, озяб и устал. Переодеться

ему не во что, и он греется у огня, как есть, продолжая

ворчать и жаловаться на условия жизни.

Старик ворчал, ворчал и, наконец, лег на траву у огня,

сжался и заснул, не успев обсохнуть.

Что-то снится тебе, старина? Не давно ли покинутый

родной край? Или и во сне ты ворочаешь заступом гальку

в ледяной воде? Последнее, пожалуй, вероятнее — по стари-

ковскому телу пробегает холодная дрожь, ежится спящий

в комочек.

Набрасываю на него непромоканец — не помогает, земля

холодна.

Вода в ведре закипела. Бросаю в нее горсть кирпичного

чал и бужу Неймана. Поднимается с трудом, дрожит. Ста-

новится около огня сгорбленный, согнувшийся, с бессильно

висящими впереди худыми руками. Мокрая рубаха при-

липла к телу.

Горячий чай с сахаром приободрил старика, оборвал

дрожь.

— Отчего бы вам, Нейман, не вернуться на родину?

Ведь у вас там кто-нибудь остался?

— На родину мне нельзя вернуться.

— Почему?