— Там не станут возиться со всяким человеком. Это

здесь, в Сибири, все равно, кто бы ты ни был, хотя бы

убил сто человек — лишь бы был работник. У нас народ

обходительный.

— Хороша обходительность, — возражаю я, — не хотят

принять когда-то в чем-то провинившегося старика.

— Нет, я там никому не нужен, — повторил Нейман,—

уж помру здесь, как дикий зверь.

Как ни трудна эта жизнь в тайге, все же она бледнеет

перед прошлым приисковой жизни, о котором часто расска-

зывают в тайге.

Крепостного права в Сибири не было, но режим на

приисках по своей суровости не уступал, пожалуй, и кре-

постному праву.

Наем рабочих производился осенью на один год,

с 1 октября по 1 октября. Нанявшемуся давался за-

даток (до 100 рублей), который, обыкновенно, пропивался

вместе с последней одеждой. Почти голыми являлись рабо-

чие к условленному сроку на сборный двор, откуда уже

никого не выпускали.

Двор окружался казаками.

Партия под конвоем отводилась на прииски, где рабо-

чие поступали в полное распоряжение администрации.

Здесь рабочих изнуряли тяжелыми уроками, отнимав-

шими у них иногда 16 —17 часов. Бывали случаи, что

рабочие не успевали за день выполнить урок и не уходили

на ночь в казарму, а пересыпали час — другой в забое, где-

нибудь в сырой шахте или штольне.

После такого отдыха снова брались за работу, чтобы

избежать «конюховской», на которой жестоко секли розгами.

Иногда эта жизнь становилась не вмоготу, и тот или

иной рабочий убегал в тайгу, случалось, даже зимою. Тогда

на беглеца устраивалась охота со специально обученными

собаками, приводившая несчастного к той же конюшне,

если только его не выручала смерть от холода и голода.

Известна особенность человеческой памяти сохранять из

прошлого преимущественно приятные воспоминания и не

очень держаться за плохие. Может-быть, этим объясняется

сожаление о минувшем, высказываемое иногда стариками.

Дело в том, что раньше рабочий имел право на некоторую

часть «подъемного» золота, т.-е. находимого рабочим в забое

в виде самородков. Это право питало в рабочем надежду на

неожиданное счастье, в некоторых же случаях, действи-

тельно, делало его обладателем крупной суммы. С нею такой

Счастливец отправлялся в одно из тех сел, про которые

иные сибиряки с гордостью говаривали — «вот у нас так

село — пять кабаков, две церкви!». Здесь бралось возна-

граждение за все вчерашнее рабство и притом со всею

необузданностью темного, детски наивного человека. Широ-

кая и длинная улица сибирского села выстилалась кума-

чем, и по нему приискатель катался на тройке, швыряя

в народ пригоршни медяков.

После катания заезжал с подругою в магазин. Из мага-

зина выбегал торговец — чего молодцу угодно?

— Давай конец!

Бежит купец в лавку, хватает алую кипу, разматывает

конец, бегом подносит его гуляке.

— Бери! — кивает румяной подруге.

Хватается конец, тройка срывается с места и несется

по селу, гремя колокольчиком и бубенцами. За тройкой

алыми волнами ходит разматывающаяся кипа.

Так вознаграждали себя «счастливцы» за все несчастия.

Через несколько недель золото оказывалось в карманах ка-

батчиков и торговцев, и удачник снова тянулся в тайгу

на каторжный труд и на поиски нового счастья.

*

Когда был срыт обширный пласт, и остатки его в виде

обогащенных проработкой песков растянулись полоской по

канаве смыва, приступили к окончательной пробивке их на

бутаре. Бутару поставили здесь же, у песков.

Промывка велась, как всегда, с большим напряжением.

Сначала пески накладывались в колоду прямо заступами

с места, но через два — три часа около бутары все было

пробито, и далее материал подавался по выкатам на тачках.

Кто шел с тачкой шагом, кто почти бежал, и пески не-

прерывно валились в колоду, не давая минуты перевести

ДУХ.

Под вечер, уже в сумерках, когда выкатывались послед-

ние тачки, парень Митька, труском кативший свою тачку,

вдруг выпустил ее из рук. Тачка свалилась на бок, и сам

Митька, словно мешок, осел на узкий выкат. Голова легла

на колени, руки повисли, как плети.

Бросил гребок, с другими подбежал к нему.

— Что с тобой, товарищ?

У Митьки на лбу выступила испарина, глаза остекля-

лись.

— Ослаб, братцы...

— Давай, иди на стан, — распоряжается Адрианов.

Митька пробует двинуться и снова оседает на выкат.

Никита с чахоточным Василием берут Митьку под мышки

и ведут на стан. Обмякшие руки парня бессильно лежат

на плечах ведущих его, голова болтается на груди.

— Такого молодого нельзя на эту работу ставить,—

негодует Нейман.

— А я разве знаю силы каждого, трудно — не берись, —

оправдывается Адрианов, начиная съемку золота.

В глубоком молчании следят рабочие за тем, как Адриа-

нов очищает колоду и бутару от песка, как мало-по-малу

в разных местах показываются тускло желтеющие золотинки.

Вот они сгребаются в одну кучку и переправляются на

черпачек. На глаз золотников двадцать есть. Теперь остается

выбрать из ямок и щелей более мелкое золото. Адрианов

выливает из бутылочки в колоду и бутару струю ртути.

Растекаясь она растворяет в себе оставшееся золото, давая

творожистую амальгаму. Амальгама снимается на исачек

и нагревается на огне. Ртуть испаряется, и остается золото.

Всего получилось золотников двадцать пять.

Это был сбор не блестящий, но и не плохой. С ним

можно было и стоило работать.

Петр Иванович повеселел. Внутреннее напряжение, кото-

рое владело им последние дни, разрешилось благоприятно.

Разошлись на лице какие-то морщинки, в глазах загоре-

лись жизнь и надежда.

— Неужели это начало конца моих мытарств? Даже не

верится...

— Теперь так даже, пожалуй, хорошо, что пришлось

столь перетерпеть всего, — говорю я Петру Ивановичу,—

благополучие, доставшееся даром, не чувствуется и не це-

нится.

— Да, это верно, но годы-то ведь уходят...

— Зато, как хорошо будет потом вспомнить пережи-

тое! Оно горячим огнем и светом будет жить в ваших воспо-

минаниях и согреет еще не одну холодную минуту. От них

никто никогда не гарантирован.

— Ну, ладно. А кого же теперь и за что будет пилить

Фаина Прохоровна? — спросил Петр Иванович Адрианова.

— Найдет и кого и за что. Без этого ей не жизнь,—

ухмыльнулся Трофим Гаврилович.

Веселей стали и рабочие. Петр Иванович хотя и хозяин,

но хороший человек. Притом же все видели, что житье

его — сплошное мытарство, и это равняло хозяина и рабо-

чих. Уйти же в другое место, на другой прииск, или в ле-

тучку—всегда можно. Одно дело уходить по своему жела-

нию, и совсем другое, когда уходишь без желания.

Была суббота, и почти все ушли праздновать на прииск.

У разреза остались лишь я да чахоточный Василий.

Ветер стих, и небо мало-по-малу совершенно очистилось

от туч и облаков. Стало очень свежо, чувствовалась близость

ночного мороза.

— К утру хороший иней будет, запасай, Сергей, дров, —

посоветовал Василий, имея в виду мой сон вне шалаша,

под пихтой.

Дрова были собраны в достаточном количестве, и перед

шалашом затрещал яркий костер, выкидывая в темную

синеву вечера кучи золотых искр.

Василий обсушился, попил чаю и забрался в шалаш

спать.

Долго кашлял, отхаркивался и, наконец, заснул.

Трудовой день взял все силы, и неудержимо влекло

ко сну. С другой стороны вечер был очень красив, и хоте-

лось посидеть спокойно у греющего огня и отдаться каким-

нибудь иным мыслям, не тем, что одолевали в течение дня.