В один из вечеров, когда они с Ольгой покинув на пару часов всех, если не считать не слишком таящейся на отдальке охраны, прогуливались по тенистым аллеям царскосельского парка, на Вадима вдруг накатило. Минуты отдыха, красота тихого летнего вечера и душевная теплота от близости к любимой, расслабляли. И вдруг, прямо во время их неторопливой беседы о каких-то мелочах придворного этикета и смешных рассказов Ольги о формалисте Фредериксе и совсем не смешных об «альтернативных» Дворах ее матушки Марии Федоровны и «тетки Михень» — супруги Великого князя Владимира Марии Павловны, внезапно, со всей своей очевидностью, надвинулось на него огромное и подавляющее как мрачная грозовая туча, щемящее своей безысходностью чувство потери.
Хотелось выть: ведь он так ничем и не смог помочь отцу! И не сможет никогда. И уже никогда его не увидит. И никто и никогда в этом не поможет, даже любимая… Никогда — это самое страшное слово… Господи, как тяжело… Зачем Ты привел нас сюда? Да и Ты ли? Может, бросить все и бежать куда глаза глядят? Бежать без оглядки и ни о чем не думать. Никого не видеть и не слышать. Бежать до самого конца… Нет… Конечно, это не выход. Но…
Он очнулся от того, что кто-то тряс его за руку. И с испуганным, дрожащим голосом Ольги постепенно возвращался мир… И жизнь…
— Вадик, милый мой, что такое? Что с тобой!? Ты слышишь меня? На тебе же лица нет. Что случилось? Что ты стоишь стольбом? Или я что-то не то сказала?
— Нет, Оленька… Нет… Все хорошо… Только… Просто я вдруг подумал об отце. И… Что там, как там? Господи, как тяжко понимать, что уже ничего не сможешь изменить…
— Понимаю… Прости, мой хороший, прости…
— Да за что, Оленька? Тебе то себя за что винить?
— Просто… Я… Мы… Мы все — есть. А твоего, вашего мира, получается, что нет? Так ведь, Вадюша, да?
— Я не знаю… Но от этого не легче.
— Но ведь Он, он все знает… И не просто так вас сюда послал…
— Оля, а ты уверена, что это был промысел Всевышнего? А может быть как раз наобо…
— Вадим! Не смей этого говорить! Не смей, прошу тебя… Я знаю, что то, что ты подумал — это не так. Знаю, и ВЕРЮ! Никогда такого не думай даже… Никогда! Очень тебя прошу… И… Смотри, кто-то сюда торопится. Наверное, по твою душу.
— Возможно и так, дорогая… Прости меня, ради бога, а то вылил на тебя сдуру все свои переживания зачем-то…
— Затем, что я тебя всегда пойму и поддержу. Потому что люблю. И верю… Ты ведь нас не бросишь, нет? Не сбежишь? Не исчезнешь вдруг, как появился?
— Оленька, господи… Как тебе в голову только такое пришло!?
— Не знаю… Показалось… Наверно, просто очень боюсь Тебя потерять…
Подошедший к ним офицер дворцовой полиции вежливо извинившись за беспокойство, сообщил, что прибыл фельдъегерь с почтой с Дальнего Востока, а поскольку на письме на имя Банщикова имеется приписка «Вручить немедленно», генерал Гессе приказал его разыскать. С этими словами он протянул Вадиму конверт со знакомой размашистой подписью Руднева под адресом и откозыряв удалился…
— Читай, Вадюш, я не буду мешать. Пройдусь немножко до пруда, а ты потом догонишь, хорошо?
— Спасибо, Оленька, я быстро. Видимо там у них что-то действительно экстроординарное произошло, Петрович раньше мне таких сопроводиловок не навешивал…
В письме была одна фраза: «У меня стармех — Фридлендер, остальное пока телеграфом…»
* * *
Что это было? Ответ свыше на его мольбу? Знак? Кто знает… Но Вадик уяснил главное — шанс помочь отцу есть! Возможно, даже появляется вероятностиь нащупать путь домой… Ведь дядя Фрид был техническим мозгом и золотыми руками их с папой «безнадежного предприятия». Но почему не сам папа, может быть как раз из-за решения строить установку у нас? Или что-то другое? «Ну, мой дорогой, теперь-то ты с нашей подводной лодки уже никуда не денешься! Только надо побыстрее выцарапать его в Питер, а то ведь Петрович начнет из Фрида разные флотские веревки вить, ничего дальше своего форштевня видеть не желая. А что до телеграфа, так я уже с утра все прочитал. И даже чертежи перестроенной немцами „Форели“ ему отправил…»
«Подводный» вопрос был одним из предметов особой головной боли для Вадима с первых же дней его пребывания при особе Государя Императора. Причин тому было две: неоправданный оптимизм большинства деятелей из военно-морского окружения самодержца да и, отчасти, самого Николая, на счет устрашающих боевых возможностей нового класса кораблей, вкупе с возможностью их быстрого приобретения и переброски на театр боевых действий. И совершенно противоположное мнение на счет всего этого Петровича и Балка…
Господа-оптимисты в адмиральских эполетах с пеной у рта доказывали, что субмарины нужно не только спешно строить у себя, но и по-быстрому скупить по миру все возможное «из наличия». Попутно сравнив прототипы от разных фирм, для выбора наилучшего на будущее. Но в этом «по-быстрому», скорее всего, и заключался главный сакральный смысл всей этой суеты с ее элементарной арифметикой: сжатые сроки + нарушение фирмами объявленного их странами нейтралитета = огромные деньги от русской казны = прекрасный барыш.
Вокруг деятелей из морского министерства, Комитетов по делам Дальнего Востока и Усиления флота на добровольные пожертвования, а также парочки Великих князей — Алексея Александровича и Александра Михайловича — вовсю увивались агенты фирм Круппа, Лэка и прочих «Фиатов-Ансальдо». Из Северной Америки, Германии, Франции и Италии летели отчеты морских агентов о переговорах с Холландом, Эквилеем, Лабефом и другими конструкторами, расписывающими разнообразные достоинства и прямо-таки фантастическую боевую мощь лодок их новых проектов.
Сам непревзойденный «торговец смертью» Бэйзил Захароф включился в игру, от имени «Виккерса» лоббируя в Сенкт-Петербурге интересы американской компании Райсе-Холланда, которую он еще до начала войны на востоке вознамерился прибрать к рукам, для начала получив блокирующий пакет акций. Причем это приобретение Виккерса было далеко не чистой самодеятельностью: на подлодки типа «Фултона» имел виды и Ройял Нэйви, в основном благодаря адмиралу Фишеру, который едва будучи назначенным начальником ВМБ в Портсмуте, уже агитировал за их покупку и использование для прибрежной обороны.
Одним словом, в мире на начавшейся русско-японской драчке погреть руки хотели многие. Тем временем в России не менее лихорадочную деятельность, хотя и из гораздо более благих, патриотических побуждений, развили наши моряки и промышленники, понимавшие, что в новом классе боевых подводных кораблей заложен огромный потенциал. Их желание строить серийно корабли по проектам Бубнова, Беклемишева, Горюнова и Яновича было вполне логичным: ведь господа-иностранцы или предлагали свои прототипы с условием дальнейшей постройки серий на их верфях, как, например, это сделал Круп, или же увязывали продажу своих единичных лодок с покупкой российским морведом лицензий для обязательной постройкой по ним серий в четыре-пять единиц на наших заводах.
Победи сейчас иностранцы и наши доморощенные «гешефтмейкеры», — и в результате распыления средств «на заграницу» и загрузку иностранными проектами своих стапелей, собственное подводное кораблестроение и главное, — только зародившаяся наша, российская, школа проектирования подводных лодок, окажутся на обочине. Допустить такой ход событий Петрович попросту не мог. Поскольку, во-первых, он, по понятным причинам, более чем кто либо иной в этом мире осознавал, какой истинный потенциал заложен в подводной лодке. А во-вторых, с учетом общей сложности подводного корабля, как технического объекта и системы оружия, прекрасно понимал и то, как важно именно сейчас, на старте, поддержать наших немногочисленных пока энтузиастов-первопроходцев подплава, как на флоте, так и за конструкторскими чертежными досками.
Причем сделать это нужно было так, чтобы с одной стороны пустить развитие нашего подводного кораблестроения по правильному пути, с тем прицелом, чтобы взрастить из него в недалеком будущем нокаутирующий «ассиметричный ответ» для «линкорных» стратегов по обе стороны Атлантики, а с другой — не допустить участия наших подводников в этой войне, дабы не распылять силы и средства на доставку на Дальний Восток пока еще практически небоеспособных, «сырых» кораблей, да и просто не спугнуть кое-кого раньше времени…
