Я сел в кресло. Машинально взял газету. Преступления, войны, правонарушения, анонсы, реклама кино: ничто. Как это ничто может иметь такой пес? И как эта тяжесть может быть одновременно такой легкой? Материальной и нематериальной одновременно. Этот картонный мир, эти театральные декорации могли в любой момент сменяться другими. Я представлял себе этот мир, в котором был одним из актеров. Может быть, автором, может быть, всего лишь исполнителем одной роли. Я осторожно встал, надел шляпу, облачился в пальто; весь дрожа спустился по лестнице; слегка покачиваясь, шел по улице, время от времени дотрагивался до стен, боясь и что они меня раздавят, и что исчезнут. Пришел в кафе. Официантка, взглянув на меня, сказала, что я, должно быть, болен, что у меня блуждающий взгляд. Мне же казалось, что это у нее растерянное лицо и безумные глаза. Я опустился на свой стул, у своего столика, уставился в окно и какое-то время разглядывал скользящие силуэты, которые словно возникали из тумана, чтобы вновь погрузиться в него и растаять.

— Вид у вас такой, мсье, что дела не очень хороши. Сегодня особенно, мсье.

— Сегодня особенно. Сегодня еще хуже, чем в другие дни. Если другие дни существуют.

— Что с вами, мсье? Вам нужно сходить к врачу.

— Вы уверены, что существуете? Официантка посмотрела на меня расширенными от удивления глазами:

— Я в этом совершенно уверена. И вы тоже существуете. Уверяю вас.

— Быть может, там ничего нет, — сказал я, показывая рукой на окна, стены, улицу.

— А что вы хотите, чтобы там было?

Она была слегка озадачена. И считала меня чуточку сумасшедшим, хоть и хорошо ко мне относилась.

— Вам всегда плохо в вашей, простите, шкуре, мсье, Сейчас вы скажете, что я не знаю, есть ли у меня самой эта шкура, кожа то есть, и что это такое — кожа.

Она быстро вернулась, принесла мне коньяку.

— Держите, это поставит вас на ноги.

Я выпил одним глотком и почувствовал, что немного согрелся.

— Вы верите, что это может продлиться долго? — спросил я.

— Что — это?

— Вот это все!

— Этого хватит на долгое время, уж это точно. Нас уже здесь не будет, а все это будет стоять.

— А когда и оно исчезнет, что будет на его месте? И будет ли еще что-то? Нет, вы ничего не знаете и ничего не видите.

— Я знаю, что хорошо устроилась. Я много работаю. Чем больше работаешь, тем больше имеешь вещей. Если бы их было меньше, то, возможно, было бы легче.

— А куда денутся все эти вещи?

— Вы задаете мне такие вопросы, на них нельзя ответить. Я никогда не думала об этом. И не буду думать. Вы говорите, что люди нагоняют на вас страх. Это вы нагоняете на меня страх… Страх за вас. Ваши нервы на пределе. Но этому можно помочь. Все уладится. Вот, выпейте еще стаканчик коньяку. И сходите к врачу.

— А вам не приходило в голову, что врачи сами больны? Мы знаем, что скоро умрем, а они говорят, что вы сумасшедший, если думаете о смерти и испытываете чувство тревоги. Это они ненормальные, это их следует кое-куда упрятать. А я рассуждаю здраво.

— Я приготовлю вам сейчас хороший бифштекс, с жареным картофелем, это вас подкрепит.

— Хорошо прожаренный, пожалуйста.

Я смотрел, как приходили другие посетители, как они садились, считая, что выглядят естественно, непринужденно.

— Вы не видите, — сказал я, — они все заперты в прозрачных гробах.

На меня стали оглядываться. Официантка подошла и сказала вполголоса:

— Замолчите. А не то сейчас запрут вас.

По залу и в самом деле прокатился какой-то гул, взгляды все посетителей обратились ко мне.

— А я и так уже заперт. Как все. Я заперт и одновременно слишком открыт. Невидимый кристалл.

Я пошел к выходу, по-прежнему чувствуя на себе взгляды, теперь уже спиной. Выйдя из ресторанчика, я повернул по направлению к большой площади, находящейся довольно далеко от моего дома, я ее еще не изучил. До нее было, пожалуй, километра два. Давно ли она здесь или же ее соорудили недавно? На площади было полно людей. Ну, конечно, опять стычка! Две противоборствующие толпы раздавили жандармов. Оскорбления чередовались с ударами. Дубинками по голове. Вокруг трещало, взрывалось, из голов и невидимых стеклянных ящиков вытекали мозги. Люди вцеплялись друг в друга. И не знаю, как им это удавалось, но всегда против одного оказывалось трое. Площадь была устлана лежащими людьми. С четырех улиц, выходивших на площадь, прибывали грузовики с полицейскими. Они тоже были окружены гробами из невидимого стекла. Я бросился в гущу толпы с криком:

— Вы уже в своих гробах! Не спешите наносить удары. Почему вы так торопитесь? Скоро никого уже не останется.

Никто меня не слышал или не хотел слышать. На площади, на тротуарах начинала образовываться странная каша. Головы взрывались, как автомобили и грузовики. Я кричал:

— Можно пойти ко дну спокойно, без шума и насилия, поверьте, распад может быть менее жестоким. Все зависит от выбора.

Я смешался с толпой, очутился в самой середине наносящих удары. Но меня не трогали. Казалось, эти люди просто не видели меня. Я был для них лишь призраком. Они тоже были призраками, но жестокими, возбужденными. Я пробовал перехватить руку одного, остановить удар ногой другого, в схватку вмешались полицейские, вооруженные дубинками и щитами. Трудно было понять, на чьей они стороне. Скорее всего они обрушили свои удары на всех без разбору.

Мне удалось взобраться по ступенькам на постамент статуи, стоящей в центре площади.

— Вы слышите меня, слышите меня?! — прокричал я оттуда. — Я буду вашим арбитром! Можно договориться, вы можете договориться. По-другому. Давайте разберемся. Все можно закончить миром.

Никто меня не поддержал, никто ко мне не присоединился. Люди вокруг меня продолжали падать. Я снова стал кричать:

— Все можно уладить. Изберите делегатов. Проинструктируйте свои делегации. Я вижу, я понимаю, вы не очень-то хотите договориться. Почему вы так спешите? Почему вы так спешите?

Говорил я в пустоту. Или в переполненность.

— Я такой же человек, как и вы. Говорю на том же языке.

Но, видимо, я говорил на другом языке. Я обхватил статую руками и продолжал кричать. Они должны меня увидеть. Должны меня услышать. Голос у меня довольно сильный, а руки и ноги достаточно длинные. Может, они принимали меня за пугало? Скорее даже за ничто. Нет, они определенно меня не видели.

— Что ты там делаешь? — вдруг обратился ко мне один из полицейских. И снова принялся раскалывать головы.

Я медленно слез, вернулся в самую гущу толпы и начал хватать дерущихся за рукава.

— Вы сумасшедшие, — твердил я, — скажите, чего вы хотите? Я все улажу.

Они вырывались, отмахивались от меня. А один из них сказал:

— Это вы сумасшедший, вы не понимаете, что мы боремся за свои права.

— За свою свободу, — добавил другой.

Я спросил, о каких правах идет речь, спросил, какой свободы они добиваются. Ни один мне не ответил. Они вновь ринулись в драку.

Вокруг было полно стекла и крови. Происходящее принимало все более жестокий характер. Толпа продолжала заполнять близлежащие улицы. Некоторые люди спускались с балконов своих домов. Были и такие, что слезали вниз по водосточным трубам. Я же продолжал умолять, заламывая руки:

— Все можно решить, это же так просто!

Кто-то воскликнул:

— Если бы это было просто, то не было бы так сложно!

У тех, кто падал с разбитой головой, был блаженный вид. Те, что разбивали другим головы, сияли, словно счастливые победители. Случалось, что они сами тут же получали сокрушительный удар.

Ко мне подошел невысокий коренастый человек.

— У вас такой вид, словно вы не понимаете, что идет гражданская война.

Сказав это, он бросился в гущу дерущихся.

Ах вот оно что: гражданская война!

Он услышал, как я крикнул:

— Это значит, что вы хотите убивать!

И выкрикнул в ответ:

— Это значит, что мы уже больше не можем терпеть!