Остался один Жак Дюпон. Пятнадцать лет мы сидели за одним столом, друг против друга, и делали нашу работу: листы, листы, листы. Пока мне не найдут замену, он будет вынужден работать за двоих; но, может быть, шеф уже имеет кого-то на примете? Все равно рано или поздно Дюпону придется привыкать к новому человеку, его будут раздражать какие-то привычки этого другого, он будет нервничать, испытывать к нему неприязнь, а затем смирится, перестанет обращать на эти привычки внимание. Он будет сожалеть обо мне. Надо будет время от времени приходить повидаться с ним. Подождать его у выхода, например. Выпить вместе аперитив, как прежде, как совсем еще недавно, но для него это недавно уже стало добрыми старыми временами. А потом я дам ему мой адрес — так ведь? — и он зайдет ко мне.

— Конечно, — говорю я ему, — конечно…

— Если только с богатством…

— Нет, нет, я вас не забуду, разве это возможно — забыть? Ничто не забывается, ни хорошее, ни плохое, особенно когда такой человек, как вы, который…

Короче говоря, в конце концов он остается в бистро и обедает со мной. Мы предлагаем хозяину выпить с нами по стаканчику. Затем, то же самое делает он.

— Вы будете приходить к нам, мсье, таких друзей не оставляют. Вы пятнадцать лет обедали у меня, и я вас хорошо обслуживал. Конечно, рестораны есть всюду, есть и бистро, но все-таки так, как я, вас никто не обслужит… Что вам подать?

Мы сидим возле окна. На улице сумрачно.! Мы заказали булочки, сардины, говядину по-бургундски, кофе, две бутылочки божоле. Потом заказали еще несколько чашечек кофе и несколько пусс-кофе[2]. Он ушел, и я ушел тоже.

Я поспешил переменить жилище. Многие годы я жил в маленькой комнатушке скромной гостиницы. Зимой там было достаточно тепло. Летом — жарко. В номере стояли кровать с красным покрывалом, шкаф, стол, стул и умывальник; удобства располагались в коридоре. Поскольку на этаже были и другие такие же комнатушки, в которых тоже жили люди, приходилось становиться в очередь. Часто возникали споры. Я был вынужден вставать очень рано, чтобы попасть в туалет первым, а затем мог поспать еще минут сорок пять. На работе надлежало быть в полдевятого. Без четверти девять приносили лист присутствия; за те дни, когда в нем не распишешься, взыскивался штраф. Комната моя находилась на последнем, седьмом, этаже и слегка напоминала мансарду. Светлая, квадратный балкончик с железной балюстрадой. В углу валялось десятка два книг. Я хотел бы, чтобы их было больше, но не имел книжных полок. Прочитанные книги, я выбрасывал, сохранил только «Униженных и оскорбленных» Достоевского, «Отверженных» Виктора Гюго, «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо», романы и новеллы Кафки, детективы с Арсеном Дюпеном и Рультабийем. По воскресеньям я ходил в кино, один. У меня больше не было подруги, а природная застенчивость мешала подойти к женщине на улице, как это делал Жак Дюпон, который считал, что улица — самое подходящее место для знакомства; быть может, он просто хвастался. После кино я гулял по улицам. Рассматривал витрины, поглядывал украдкой на женщин, иногда отправлялся смотреть еще один фильм, как правило детектив, или присаживался под тентами пивной и опрокидывал кружку за кружкой.

Было довольно тоскливо. Известно, что нет ничего более грустного, чем вторая половина воскресенья. При виде молодых пар — беременная мамаша толкает коляску с ребенком, а молодой папа идет впереди, ведя за руку второго отпрыска — у меня возникало желание убить их либо покончить с собой. Однако после третьей или четвертой кружки все начинало представать в комическом свете, и даже забавляло. Когда темнело, на смену прогуливающимся семьям появлялись фигуры, навевающие меньшую тоску. Еще после двух кружек я уже некоторым образом чувствовал себя счастливым. Не ощущал своего тела. Глупо улыбался. Потом, спотыкаясь, возвращался в гостиницу, не без труда открывал дверь своего номера. Раздеться тоже было нелегким делом — я, как мог, сваливал одежду на стул и падал на постель. На ночной столик я ставил будильник, но всегда, или почти всегда, просыпался за несколько мгновений до того, как он начинал звонить — так панически я боялся этого звонка. Выключав его, я еще несколько минут оставался в постели. Лучше не вспоминать, как я начинал новую рабочую неделю, напившись в воскресенье. Голова раскалывается, язык едва ворочается, в душе отчаяние. Даже самые простые вещи — умыться и почистить зубы — казались в понедельник утром непосильной задачей. Будто гору преодолеть. Каторга давила во все дни, но в понедельник утром это было нечто особенное. Я жил недалеко от бюро. Спускался вниз по улице в окружении людей, которые, как и я, спешили вернуться к своему обыденному аду. На несколько минут я задерживался в кафе на углу, чтобы выпить чашку крепкого кофе и пропустить стаканчик спиртного. После этого более-менее приходил в себя. По понедельникам я в основном и опаздывал — расписываться уже было негде.

— Как прошло воскресенье? — спрашивал Жак. — Хорошо повеселились?

— Нахохотался до колик в животе, — отвечал я.

Жак был женат. Ему надоело ходить в кино с женой, он желал бы ходить туда один или с какой-нибудь другой женщиной. А мне надоело ходить в кино одному. Но оказавшись перед экраном, я отключался. Едва ли я сумел бы рассказать сюжет фильма, который только что просмотрел. Я был там, рассматривал движущиеся картинка, наблюдая, как люди преследую друг друга, затем дерутся, затем убивают друг друга — шум, стрельба. Жак, тот выбирал, что смотреть. Он не ходил в кино просто так. Это был культурный человек. И долго рассуждал об увиденном, находя во мне внимательного слушателя. Но я знал, что он скучал точно так же, как и я. Не признаваясь себе в этом. Понедельник — самый тяжелый день недели, его труднее всего пережить. Я, как Атлант, ощущал на своих плечах тяжесть всего мира. Уже вечером, однако, я освобождался от шестой части своего груза. И легчал день ото дня. В пятницу я, можно сказать, был счастлив. Оставалась еще суббота, но в субботу мы работали до обеда. Я ел вкусный обед, а потом, вытянувшись, долго лежал на кровати, однако вечером меня начинала охватывать тревога, ибо от понедельника меня отделяло теперь одно только воскресенье. Если понедельник был самым тяжелым днем недели, то воскресенье — самым пустым.

Конечно, это моя вина. Ведь я мог бы учиться. Мой отец умер, когда мне было пять лет. Воспитывала меня мать. Не знаю, почему она не ладила со своей семьей. Думаю, из-за моего отца: в семье не хотели, чтобы она выходила за него замуж. Отец давно уже умер, но она так и не помирилась со своими родственниками. Бедняжка много работала, тоже в бюро, но денег все равно не хватало. Вечерами, вернувшись домой, она надписывала на конвертах адреса. Я немного помогал ей, потом она отправляла меня делать уроки. Я же засыпал над книгами и тетрадями. Мать расстраивалась из-за того, что я такой лентяй. «Работай, — говорила она, — не то потом горько пожалеешь, но ты ведь будешь работать, мой дорогой, да? Ты станешь учителем, инженером или врачом. Ты станешь большим начальником. Люди будут подчиняться тебе».

Я хотел бы доставить ей удовольствие, ведь ее так расстраивали мои весьма посредственные успехи в учебе. Она воспитывала меня как могла и заранее оплакивала мою судьбу: «Ты мог бы стать академиком, носить мундир посла, такой красивый, или генеральский, с орденами. Но для этого нужно потрудиться. А ведь многие добились такого положения. Ты же не глупее их. Давай смелее…» Я приносил из школы только плохие отметки. Она убивалась из-за этого. Когда я отслужил в армии, мать нашла мне это место — благодаря патрону, для которого надписывала конверты: он был приятелем другого патрона, который и стал моим хозяином. «У тебя еще есть время, — говорила мать, — у тебя еще есть время окончить школу. Ты можешь учиться вечером». Я проработал в бюро всего несколько недель, когда моя мать внезапно умерла от инсульта. Она выполнила свой, долг, вырастила меня, подняла на ноги, нашла это место, передала в руки патрону.