— Потому что, понимаете ли, — сказал Спиракуль Дюсушелю (поскольку этим туристам, сколько не объясняй, все мало), — было странно, что оба сына, Пьер и Жан, сразу же отправились на поиски. Не подождали и суток, чтобы обеспокоиться; пустились вдогонку папаше в тот же вечер. Он ведь мог пойти провожать мать до ее фермы и остаться там ночевать, если ему так хотелось, это лишь доказало бы, что он хороший сын, каким он наверняка и был. И только на следующий день или через день они могли бы побеспокоиться, что с ним. Так ведь нет; побежали в тот же вечер.
— Так вот, — продолжил Штобсдел, — мы тихонько заколобродили в поисках[117]… чтоб чего-то высмотреть… но ничего и не усматривали, ничего не находили…
— Мы возвращались под вечер, — сказал Спиракуль, — измотанные, но так ничего и не видели, ничего не находили…
— Я помню, — сказал Квостоган, — что Полю было все равно, совершенно все равно.
— А потом, в один прекрасный день, — продолжил Штобсдел, — точнее, в один прекрасный вечер, в лучах заката, люди собрались на Центральной Площади подышать приятственным вечерним воздухом, и вдруг откуда ни возьмись появился Пьер, худющий и ободранный. Все смолкали, когда он проходил мимо. Расступались, чтобы дать дорогу. Как будто перед ним и за ним текла какая-то пустота. Из-за всех этих поисков у меня разболелись ноги, но я все же проследовал за ним. Войдя в дом, я прошел внутрь, потому что, скажем так, имел на это право, и спросил: «Так что, гспадин Пьер, новости есть?» Он мне и говорит: «Да, сходи за всеми знатными лицами. — Хорошо, гспадин Пьер», — сказал я и пошел за знатными лицами, хотя у меня и болели ноги. Тем временем толпа облепила дом мэра. Смеркалось. Люди безмолвно смотрели на знатных лиц, прибывающих по одному. Знатные лица безмолвно не смотрели на людей. Оказавшись в полном сборе, знатные лица закрылись с Пьером и Полем. Я остался у дверей, чтобы охранять. Уже наступила ночь. Люди все стояли и переговаривались, вполголоса, да и то время от времени. Поднялась луна. Она зависла над крышами, белая и большая, даже чуть белее и чуть больше, чем обычно. Люди стали обзаводиться тенями. Затем луна поплыла дальше и полностью осветила балкон мэра. Через какое-то время на балкон вышел гспадин Лё Бестолкуй, и тогда мы узнали, что новым мэром стал гспадин Пьер, а старый мэр упал в Окаменяющий Фонтан — поскольку у нас на Знойных Холмах и вправду есть окаменяющий исток и мало кто из людей там бывал, — и ничего не оставалось, как пойти и притащить его, такого, как он есть, то есть превратившегося в каменную глыбу. Что и было сделано с помощью кабестанов и кабелей, разных уклонов и штуковин. Спустя несколько дней старый мэр прибыл в Город, лежа на дровнях, которые тянула упряжка быков. И в конце концов глыбу воздвигли, как статую, прямо посреди Центральной Площади, где ее можно увидеть и сейчас.
После долгого рассказа каждый ощутил необходимость несколько секунд помолчать, а Дюсушель (первым) — разговорить остальных.
— Очень интересно, — задумчиво прошептал он.
Ипполит по собственной инициативе пошел за тремя дополнительными бутылками фифрыловки.
— Ну и приключение, — вздохнул Штобсдел.
— Все это не объясняет, почему вас уволили.
— Вот-вот!
Он хлопал себя по ляжкам с иронией, горечью и отчаянием.
— Вот-вот!
— Новый мэр его уволил, — объяснил Квостоган, — потому что когда-то Штобсдел привел старого мэра на его доклад.
— На доклад о рыбах, — добавил Спиракуль.
— Да, вернемся к нашим рыбам, — сказал Квостоган. — В них-то все и кроется.
Вернувшийся Ипполит откупорил три принесенные бутылки.
— Такая история, что ни фига не просечешь.
Квостоган, направление мыслей которого становилось все более окольным, заявил, что у него из головы никак не идет то, что новый мэр добился своего блестящего положения, подтолкнув кое-что или кое-кого в Окаменяющий Исток, на что трактирщик посоветовал ему, хотя бы на время, заткнуться. Сказано это было довольно убедительно, поскольку в этот момент открылась дверь и вошли два персонажа. Один нес на спине другого. Все вместе захотело спуститься по ступенькам и рухнуло.
— Во остолопы! — изрек Ипполит, глядя на поднимающихся с пола.
Спиракуль и Квостоган потешались.
— Никодем и Никомед, — сказал Дюсушель Алисе Фэй.
Он уже догадался. Квостоган взглянул на него с подозрением.
— Они прибыли на Праздник, — более цицеронисто пояснил Спиракуль.
Калеки кое-как поднялись. Паралитик забрался на табурет, подтолкнул другой в ноги слепцу, который автоматически сел. Они тяжело и в такт отдышались, после чего в один голос произнесли:
— Всем добрый вечер!
Им ответили.
— Их здесь много? — спросил слепец у паралитика.
— Шесть, — ответил Никомед, — в том числе два туриста.
— Два туриста? — спросил Никодем.
— Мужчина и женщина, — ответил паралитик.
— Блондинка или брюнетка?
— Блондинка.
— Ах, ах, — заахал слепец. — Давай с ней поболтаем.
— Они сумасшедшие, — прошептала Алиса Фэй.
— Не бойтесь, — сказал Ипполит, — они не сделают ничего дурного.
— Они могут рассказать вам интересные истории об истории нашей страны, — сказал Квостоган.
— Может, мы пойдем? — предложила Алиса Фэй.
Дремучие калеки приближались, подпрыгивая на своих табуретах.
— Они меня заинтересовали, — сказал Дюсушель. — Но я смогу увидеться с ними в другой раз.
Алиса Фэй встала.
— Сколько? — спросил Дюсушель.
— Послушайте их хотя бы минут пять, — сказал Ипполит.
— Я ухожу, — заявила Алиса Фэй.
— Сколько? — спросил Дюсушель.
— Три ганелона, — ответил Ипполит. — Ведь это, понимаете ли, фифрыловка того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника.
— Я думал, будет не дороже пяти-шести тюрпинов, — сказал Дюсушель. — Так мне рассказывали другие туристы.
— Все разузнал, — сказал Квостоган, посчитавший эту осведомленность подозрительной.
— Такие цены, — изрек Ипполит.
— Где та блондинка, с которой мы будем болтать? — спросил слепец, продвигающийся верхом на табурете.
— Не спорьте, — сказала Алиса Фэй.
Дюсушель бросил три ганелона на стол. Туристы вышли, подталкиваемые осуждающим молчанием. Калеки разволновались.
— Я так испугалась, — сказала Алиса Фэй.
— Считается, что они безвредны.
— Благодарю вас за местный колорит.
— Вы еще ничего не видели. Подождите завтрашнего Праздника.
— Для этого я и приехала.
— Так вы по-прежнему хотите пойти со мной после обеда к мэру?
— Да, по-прежнему. Надеюсь, он производит не такое тревожное впечатление, как его подчиненные.
— В этом у меня нет абсолютной уверенности. Вполне допустимо, что в пресловутый Фонтан столкнул отца именно он.
— Для ученого вы обладаете довольно богатым воображением, господин Дюсушель. Так вы думаете, что люди из таверны именно на это и намекали?
— Наверняка.
Они пообедали в «Косодворье», единственной гостинице, посещаемой туристами, поскольку других гостиниц не было. Режиссер-постановщик Симон Хуйцер[118], сопровождавший Алису Фэй в этом путешествии, торчал в своем номере и переживал первые симптомы кризиса сухого тринуклеита[119], не опасного, но эффективного заболевания, часто поражающего впервые приезжающих в Родимый Город. Дюсушель и Алиса Фэй обедали тетатетно-и-обособленно. Все столы были заняты: путешественники, прошедшие шеренгу параллелей и вереницу меридианов и теперь обжиравшиеся с той лихорадочной нетерпеливостью, которую всегда вызывает канун праздника, привычные туристы, приезжающие сюда каждый год, аффисьонадо[120] Жди-не-Жди, почитатели Весенника, истребители фифрыловки. Здесь было даже несколько сельчан, узнаваемых по нашлепкам грязи с ног до головы; в этом они находили даже некий повод для гордости, так как в Родимом Городе — поскольку никогда не шел дождь — грязищи никодась не бувало.
