Взгляд жестянщика проводил каплю до лужи и вновь вознесся к небу и его дискретным зигзагам.

— Вы промокнете, — невозмутимо заключил Дюсушель.

Он в легенды не верил и поэтому привез в Родимый Город плащ.

— Он вас предупреждал, — прошептал Зострил.

— Да, — сказал Дюсушель. — Он выбросил его на свалку.

— На что же надеялся Сахул? — спросил Сенперт.

— Непонятно, — сказал Капюстёр.

— А самого мэра при этом не было, — заметил Зострил.

Перед аквариумами и банками, заполняющимися водой при полном безрыбьи, ни мэра, ни Пьера.

— И в самом деле, — сказал Капюстёр, — его там нет.

— И в самом деле, — сказал Сенперт, — его там нет.

И все сказали: а ведь и в самом деле, добавив:

— Его там нет.

Все повернулись к мэрии. И тут всем на глаза, которые с полудня и до сих пор впитывали исключительно влажные образы, попалась статуя, и все заахали ах, ах, ах, так как статуя таяла.

Дюсушель, также зачарованный местным божеством, увлеченно следил за процессом таяния. Минеральный слой уже не был панцирем, он вдруг перестал быть, и тут наружу вывалился интенсивно загнивающий труп.

Люди вскричали.

Заметили Пьера, который из окна своей резиденции взирал на таяние легенд.

Люди взвыли.

Хотя вода падала им прям-таки в рот, они его все равно разевали. Им это не мешало.

Набонид лежал маленький, на смехотворном постаменте, по-прежнему изрядно мертвый, хотя без корки отныне и зеленоватый чересчур. Несколько человек подошли к нему, а затем, проявив мужество, бросили его на носилки и понесли к мэрии. За ними пошли и остальные.

За ними пошел и Дюсушель.

У дверей образовалась давка, но знатные лица все-таки прошли первыми, а то как же. Увлекаемый потоком Дюсушель оказался в кабинете Пьера. Там находились Лё Бестолкуй, Зострил, Сенперт, Капюстёр. И ошарашенный Сахул.

Все безмолвно смотрели друг на друга.

— Ну вот, — сказал Пьер, — как видите, дождь.

— Видим, видим, — ответили, морщась, остальные.

Дверь осталась открытой. Толпа, застыв на пороге, томилась. Она расступилась, чтобы освободить проход носильщикам. Те вошли, положили тело Набонида посреди комнаты, затем почтительно отошли и смешались с общей массой.

— Ну? — спросил Пьер.

— Теперь он сгниет, — ответил Зострил.

— Один миф уже лопнул, — заметил Дюсушель.

— Ах, это вы! — воскликнул Лё Бестолкуй и злобно напыжился.

— Этот господин здесь ни при чем, — объявил Пьер. — Это моя идея.

— Все равно, — возразил Сенперт, — если бы вы не съездили в Чужеземный Город, эта идея у вас бы не возникла.

Широким жестом руки Капюстёр указал на что-то за окном.

— А ваши аквариумы и банки, — спросил он, — вы думаете, они наполнились рыбами? Нет.

— Пока еще нет, — ответил Пьер.

— Вздор, — произнес Лё Бестолкуй.

— Что?

Пьер нахмурил бровь.

— Я что, уже не мэр?

— Когда дождь, то уже нет, — сказал Лё Бестолкуй. — Когда дождь, мэра меняют. Таков обычай.

Дюсушель вынул из кармана блокнот, чтобы записать этот узус, так как переведатель наверняка знал толк в обычаях.

— Это правда? — спросил Пьер у остальных.

Три знатных лица кивнули, в смысле да, а толпа подтвердила тихим ропотом.

— Значит, я должен отречься?

— А еще, — продолжил Лё Бестолкуй, — мы должны выдворить вас из города увесистыми пинками.

Дюсушель продолжал записывать.

— А кто будет новым мэром?

— Им должен стать ваш брат Поль.

Дюсушель все строчил, строчил, строчил.

— Я только что поженил его на чужеземке.

Потрясение было значительным. Знатные лица неуверенно переглянулись.

— Пускай, — наконец сказал Лё Бе-уй.

Пьер замер, собираясь с мыслями.

Затем направился к ожидавшим его людям.

— Ну хорошо, пойдемте.

Он сделал необходимое количество шагов и исчез в приговорноисполнительной массе.

Лё Бе-уй повернулся к Дюсушелю.

— Да и вам, — сказал он, — лучше было бы отсюда уехать.

Дюсушель закрыл блокнот и сунул его в карман.

ЭЛЕН:

Я никогда не кричала. А мои товарищи, разве они кричали? Свою жалкую жизнь они проводили, как я — свою, в тишине, в тишине. Время от времени они выкарабкивались из неподвижности. Ползали. Прыгали. Но все равно не кричали. А я не ползала. Мне незачем было прыгать. Элен прыгает. Я обнаружила ее под старыми паучьими сетями, заброшенными и мокрыми. Она — меньше всех. Потребовалось бы десять тысяч таких, как она, чтобы получилась одна блошка. Быть может, сто тысяч. Я вижу ее с трудом. Она — не белая, она — бледно-пепельная. Она — слепая. И прыгает. Это все, что она умеет делать. Я никогда не видела, как она ест. Никогда не видела ее рядом с самцом. Она прыгает время от времени. Недалеко. И тут же замирает. Кажется изможденной. Смертельно изможденной. Но вскоре оживает. И прыгает на несколько дюймов дальше, к новому измождению. К новой невозможности.

Гроза — самое крупное из насекомых, что летают снаружи. Как и остальные, она бьется о стекло. Если бы окошко открылось, она наверняка бы сюда влетела. Иногда они липнут к стеклу, чтобы отполировать свои крылья, остудить или согреть свои брюшки. Они смотрят на меня. Они тоже никогда не кричат, по крайней мере, их голоса не проходят сквозь толстое стекло. К тому же окошко такое маленькое. Как слуховое отверстие. Я забираюсь на стул, чтобы увидеть летунов. Но в них слишком много движения. Я устаю от них, буйных, и возвращаюсь к моим тихим, к моим спокойным. К моим грязным, к моим пыльным. К моим личинкам, к моим нимфам. К тем, кто подолгу дремлет в своей белесой ливрее, к тем, кто пробуждается разве что по бессмысленности. К тем, кто сворачивается, чтобы жить, чтобы спать, чтобы мечтать, возможно.

Крупные насекомые. Мелкие букашки. Вместе. Скребут ночь. Маленькие лапки. Большие крылья. Шуршат. Слышно ночами. Хижина пахнет. Пахнет мелкими букашками. Они шевелятся. Черви. Личинки. Я вижу гусениц. Вот они плетут коконы. Кофейные зерна. Позднее начинается шевеление. Красноречивые. Мелкие букашки. Червячки. Некоторые без лапок. Другие с лапками. Одни скользят. Другие скребут, перемещаясь. Маленькие лапки. Большие крылья. Туловища скользкие или шершавые. Шуршат. Слышно ночами. Стружка луны. Червячок скользит по соломинке. Я зову его Жаном. Хорошенький. Маленький-премаленький. Мой товарищ. Ну-ка, спой. Лунная стружка на соломенной черте. Серебряная стрелка, дыхание в ночи. Маленький Жанно, маленький Жанно. Ах, он останавливается. Поднимает крошечную головку. Крошечную червячную головку. Крошечные червячные глазки. Близорукий. Совсем близорукий. Качает крошечной червячной головкой. Смотрит крошечными червячными глазками. Ищет меня. Маленький-премаленький. Завораживает лунный луч. Это ему нравится. Остальные насекомые спят. За исключением тех, что там, в углу. Там, в углу, суетятся тараканы. Свара. Тараканья свара. Жан делает вид, что не слышит. Чертово тараканье. Он меняет направление. Возвращается ко мне. Маленький-премаленький. Маленький червячок. Крохотный червячок. Посмотри на луну. Посмотри на меня. Она — красивая, я — юная. Она — светлая, я — ледяная. Жан, спой нам. Спой мне. Он качает головкой. Крошечной червячной головкой. Он ее склоняет. Направо, налево. Словно сейчас запоет. Олово неба. Соломенный дождь. Жан запел.

Ну, а если Жан поет, то Поль может и станцевать. Получается красивое зрелище. Поль встает на задние лапки. Хоп-хоп прыгает. Хоп-хоп скачет. Шлеп шмякнулся на пол. Мужественный Поль. Встает. Хоп-хоп скачет снова. Хоп — антраша. Хоп — второй. Жан поет. Подпевает. У Жана чистый тоненький водосточный голосок. Он меркурит[132] свою песнь. Хоп-хоп Поль. Еще один антраша. Он подпрыгивает. Проходит на цыпочках. Поворот. Жете. Жете батю[133]. Голубиное крыло. Реверанс. Какой репертуар, Поль! Как хорошо ты подпрыгиваешь, изопод[134]. Как хорошо ты антрашируешь, ракообразный! Чужеземцы тоже танцуют, но это было уже после. Некоторые прыгают. Те, что не двигаются, набиваются в большие закрытые коробки, где все вместе производят шум руками. Хлопая одной о другую. Время от времени. А другие дергаются. Поль, какое разнообразие. Он никогда не повторяется. Жан заливается соловьем. Все очень спокойно. Не считая тараканьего угла, где бой идет суровый. Мокрица Поль все танцует на кромке лунного света. Дорогие-предорогие просветы моей кромки, дорогие-предорогие крохотные мокрицы. Червячок замолчал. Начал отплевываться. Пение его утомило. Капелька его слюны, крапленная кровью, течет по соломинке. Поль пускается на четыре лапки. Подходит и нюхает кантатную жемчужину. Качает головой. Я легонько скребу его панцирную спинку таким длинным и таким черным ногтем своего указательного пальца. Червячок растянулся, вытянулся, потянулся, заснул. Они кладут много разных предметов друг на друга. Чтобы на них спать. Чужеземцы. Да еще и заворачиваются. До. И после тоже. Некоторые. Заворачиваются окончательно. И их больше не видят. Разве что, иногда, завернутых. По крайней мере, некоторые так утверждают. Но и только. В первый раз я не знала. Жан улегся. Я улеглась на солому. Я — очень длинная, я сплю. Серп той, другой, что на небе, очертил мое место в застенке. В моем застенке. У них есть люди, которые поют без пения. Без сопровождения. В первый раз. Днем он подарил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Луны нет. Аквариум без воды. Насекомые мельче пчел светятся как светлячки. Их свет — желтый. Я стирала чулки в раковине. Я шагала босиком по соломе. Я шагала босоного в сабо. У меня были хлопчатые чулки, белые, грязные, разорванные, закатанные выше колена. Я шагала босоного по знойным холмам. Он купил мне шелковые чулки. Я извозила их в грязи. Вечером я выстирала их в раковине. Черная вода оставила свой осадок в мраморных ложбинах раковины, а жидкость с бульканьем утекла.