Те, что были впереди, уже остановились, а задние ещё шли и шли, и толпа становилась всё более плотной. Люди стояли, уже прижавшись друг к другу, а задних всё подгоняли. А с боков, спереди и сзади были немцы с собаками и полицаи. Собаки лаяли, что-то кричали немцы.

Остановились напротив пустыря, что возле Тихоновой хаты. Рядом с хатой стоял офицер. Он начал что-то говорить. Все повернулись к нему, чтобы услышать, поскорее узнать, зачем их привели сюда. А Тихон смотрел не на немца, а на свою хату, на трубу, покрытую белой, снежной шапкой.

К нему пробрался Лёнька. Тихон стал искать глазами его мать и Марийку.

— Я один, — сказал Лёнька. — Марийка сильно хворает, мама осталась с нею дома.

— Вот бы и мне остаться с ними дома, а то мёрзнут тут, неизвестно сколько. — Тихон показал на сестрёнок.

— Глядишь, скоро отпустят, — сказал Лёнька. — И я не успел тепло одеться.

Полицаи начали выуживать из толпы мужчин. Схватили Игната Гайдука, дядьку с седой бородой и ещё человек шесть, несколько молодых женщин. Тихон видел, как полицай тащил за руку жену Алексея Мальчика.

Всех выволоченных из толчеи повели на пригорок. Тихон пробрался к краю толпы. И Лёнька за ним. Тихон вынул из кармана чулочек, стал на колено, снял с Нины один валеночек, стал надевать чулочек, а Лёнька держал Нину, чтобы она не упала, чтобы не затоптали ногами. Женя стояла рядом и держалась за Тихона.

Кто-то ударил Тихона. Женя заплакала. И ещё кто-то заплакал рядом с Тихоном, и вдруг толпа рванулась с места. Люди закричали, заголосили. Тихон чуть не упал, вскочил.

Женщины хватали детей, бежали к немцам, чтобы вырваться из кольца. Собаки с лаем бросались на людей, сгоняли всех в одно место.

Плач и причитания, выкрики, лай собак — всё слилось, и над толпой стоял жуткий гул.

Бабка Мальвина возвела очи горе, сжала руки в кулаки и, потрясая ими, не молилась, а кричала истошно, изо всей силы:

— Господи! Что ты делаешь? Разве мыслимо такое?..

Нина и Женя прижимались к Тихону, плакали.

Он посмотрел на пригорок. На фоне серого неба ритмично, словно заведённые, сгибались и разгибались с ломами, с лопатами в руках тёмные фигуры людей. На одном краю ямы росла груда земли. И только тогда всё понял Тихон: люди копали себе могилу.

— Они стрелять не будут. За что же стрелять? — успокаивал Тихон девочек и верил, что самое страшное не свершится. До последней минуты он думал, что немцы только постращают, а потом отпустят всех домой.

Запахло бензином. Один из гитлеровцев поливал их хату. Потом поднёс факел под стреху. Хата начала загораться. Пламя ползло вверх, и Тихон увидел, как стала таять снежная шапка на трубе.

Всё остальное было как во сне.

К Тихону подошёл немец и потащил его за плечо. Нина и Женя вцепились в Тихона, а немец отпихнул их. Они упали. И только теперь Тихон увидел, что они отчаянно стискивают в руках куклы, которым сегодня собирались шить платьица, и подумал, что Жене он так и не успел надеть чулочки и что ей холодно. Увидел Лёньку, который не так давно глядел на него широко раскрытыми глазами. В толпе мелькнуло знакомое лицо тёти Саши. Она что-то кричала, словно окликала его. А вот по пустырю, высоко задрав обгорелый хвост, промчался с диким криком серый очумелый кот. Ещё вчера вечером Тихон гладил этого кота.

Тихона подвели и поставили рядом с каким-то фашистским начальником. На шапке у него белел череп. Немец что-то командовал тонким голосом.

Уже недалеко от ямы устраивались гитлеровцы возле пулемёта. Уже вели к яме людей.

Немец командовал. И вдруг Тихон узнал этот голос. Вспомнил круглую, как тарелка, рожу. Вспомнил Волковыск, тюрьму, большую комнату и диван…

Затрещали пулемёты: та-та-та-та, та-та-та-та-та. Тихон закрыл глаза и бессильно опустился на снег. Кто-то встряхнул его и поставил на ноги. У Тихона шумело в голове. Он силился что-нибудь вспомнить. Ага, Лёнькины глаза… Почему Лёнька гак смотрел на него? И вдруг догадался: Лёнька подумал, что Тихон привёл немцев, чтобы всех убили. Его ведь не убили, он стоит бок о бок с немцами. Значит, он с ними заодно. Тихону стало страшно, он рванулся туда, к яме, к своим. Он хочет быть с ними.

Гитлеровец схватил его за шиворот, стиснул так, что Тихон чуть не задохнулся, и свалил. Тихон ударился головой о мёрзлую землю и потерял сознание.

В воздухе закружились лёгкие снежинки. Потом их стало больше и больше, и вот уже летят они сплошной белой стеной, словно спешат быстрей покрыть следы злодеяния, содеянного нелюдями.

Очнулся Тихон в помещении. Услышал резкий разговор, похожий на перебранку. Говорили двое. Грубый голос кого-то отчитывал. Тонкий — оправдывался.

Тихон лежал на чём-то мягком и холодном. И на голове у него тоже было что-то холодное. Он с трудом открыл глаза. Увидел обитую чёрной кожей или клеёнкой спинку дивана. Смотреть было больно, и он снова закрыл глаза.

Но фашисты, по-видимому, заметили, что он пришёл в чувство, подошли к нему, склонились. Заговорили что-то с ним, и совсем не сердито. Потом один гитлеровец вышел в соседнюю комнату и возвратился с переводчиком.

— Мальчик, господа офицеры спрашивают у тебя, как ты себя чувствуешь?

Тихон молчал.

— Ты можешь подняться? Помочь тебе?

Он снял с головы Тихона мокрое полотенце.

Тихон не хотел, чтобы ему помогали, и сел сам.

С трудом, но сел.

Прямо со стены напротив дивана на Тихона смотрел Гитлер. На портрете снизу написано: «Гитлер — освободитель!»

Раньше Тихон видел только карикатуры на

Гитлера. В партизанских газетах и в «Штыке», который рисовал Василий. Там Гитлер смотрел на горы трупов советских людей. И тоже была подпись: «Гитлер — освободитель». И было ещё написано: «От чего Гитлер освободил этих людей?»

Здесь, на этом портрете, фюрер был такой же, как и на карикатуре.

Тихон отвернулся.

На столе на подносе стоял чайник.

Гитлеровец налил в стакан чаю, положил сахар и стал размешивать ложечкой. Стекло звенело. Тихон снова вспомнил Волковыск, тюрьму и этого фашиста.

Немец протянул стакан Тихону. Тихон проглотил густую слюну. Он хотел пить, но стакана не взяла.

— Бери, бери, — сказал переводчик, — не стесняйся. Господин офицер не желает тебе ничего дурного.

— Я не хочу.

— Может, шоколаду, печенья?

Тихон помотал головой.

И чай и тарелку со сладостями всё же поставили около Тихона на кресло.

Один гитлеровец сел за стол и принялся читать какие-то бумаги, а тот, круглорожий, заговорил. Переводчик переводил:

— Я тебя запомнил ещё в тюрьме, когда ты хотел бежать. Уже тогда я догадался, что ты связан с партизанами. Но я знал также, что они тебя принуждали. Сами прячутся в лесу, а таких, как ты, заставляют рисковать своей жизнью. Ты парень сообразительный, всё это и сам понимаешь. Потому я и подарил тебе жизнь и тогда и теперь.

Пока немец говорил, Тихон старался догадаться, что этому выродку с человеческим черепом на шапке нужно от него.

— Ты думаешь, нам не жаль тех людей, что погибли сегодня? — перевёл далее переводчик. — Жаль. Но что мы могли сделать? Село возле самого леса, ворота в пущу. Мы их закрыли. Война!

Фашист развёл руками, будто и впрямь другого выхода у них не было.

— И потом, — не унимался он, — мы тоже отметили ваш скорбный день, день смерти Ленина. Так что нас нельзя обвинять, что у нас плохая память…

Тихон опять ничего не сказал.

На него напало какое-то безразличие, и тонкий голос гитлеровца только неприятно резал слух, а смысл слов переводчика перестал доходить. Тихон думал совсем о другом: здесь была школа, он здесь учился. В этой комнате был класс. Тихон вспомнил, как он первый раз пошёл в школу. Нина и Женя — тогда ещё совсем маленькие — хотели пойти вместе с ним. И никак не могли, не хотели понять, почему Тихону можно, а им — нет. Они ведь всегда были вместе. И они заплакали. Стояли около дома, держались за руки, смотрели ему вслед и плакали.