Тихон прошёл в хату.

Стены на кухне завешаны сухой мятой, пучками полыни и чебреца. На чисто выскобленном столе стоял кувшин.

— Я тебя хоть квасом попотчую.

Дядька Игнат взял кувшин и вышел в сени. Тотчас вернулся, достал с полочки чистый стакан и налил из кувшина мутноватого квасу. Во рту защипало, и будто бы стало легче дышать.

Ни у Василия Пухнаревича, ни у Ивана Пашко, ни ещё в двух хатах, куда заходил Тихон, девчонок не было. Он нашёл их недалеко от своего дома, у бабки Мальвины, пройдя чуть ли не всё село.

Бабка Мальвина, маленькая, старая, долго допытывалась у Тихона, кто он, покуда отперла дверь.

Нина и Женя сидели на печке, забившись, словно мышата, в уголок, за какие-то лохмотья. Увидев Тихона, они стали поспешно слезать с печи, цепляясь босыми пальцами ног за давно не белёные кирпичи. И когда они в одних рубашонках кинулись обнимать Тихона, он не мог сразу узнать, которая из них Нина, которая Женя. Обе беленькие, с чуть приметными веснушками на курносых носиках. У обеих раскиданы по плечам льняные волосы, которые они ещё не научились заплетать в косички. И обе одинаково плакали, его маленькие сестрёнки-двойняшки. Он понимал, как им тяжело жить у чужих людей, чуть не каждый день у других, потому что знал, какие они застенчивые. И даже теперь, увидев его, они ни о чём не спрашивают, только обнимают и шепчут:

— Тиша, Тишечка…

Тихону хотелось сказать им что-нибудь ласковое, чтобы успокоить. Ему, как и им, очень хотелось быть вместе.

— Скоро мы будем вместе. Вот только немного потеплеет. Вот только сойдёт снег. И вы будете с нами, и больше никогда-никогда мы не будем разлучаться! — успокаивал он сестричек.

— А где мама, где папа? Почему они не приходят?

— Не могут. Они в лесу.

— И мама в лесу?

— И мама.

Разве мог им Тихон сказать, что он ничего не знает про маму? Знает только, что она осталась в концлагере. А то, что говорил Павел, провожая его из леса, может, правда, а может, и нет. Павел сам так сказал. А девчонки, они маленькие, пусть думают, что мать уже в лесу, уже со своими.

Тихон снял с плеча торбу, положил на широкую лавку, стоявшую между столом и окном. Достал сухой сыр, хлеб и два серых кусочка сахару. Всё, что осталось после встречи с немцами. Протянул девчонкам:

— Нате сахар, сладкий.

Девочки откусили по крохотке, потом позвали:

— Бабушка Мальвина, посмотрите, что нам Тихон принёс!

Бабка Мальвина вышла на кухню, шаркая ногами по полу. Девочки протянули ей сахар:

— Попробуйте, правда сахар!

— Спасибо, детки. Ешьте сами. Я уже напробовалась за свою жизнь и сладкого и горького. Всего хлебнула. Это у вас ещё всё впереди.

— Куски большие, всем хватит.

— Ладно, спасибо, я своё съела. Только вот бог про меня забыл. Хлопот много у него или что…

Она взяла веник и стала подметать возле печи весь исковырянный земляной пол.

А Тихон протянул девчонкам Павлов подарок- кукол. Как они обрадовались! Забыли про всё. В их глазах было столько счастья, столько восторга.

— Куклы! Какие красивые! — щебетали девочки.

— Завтра мы им платьица сошьём, а то им холодно, — сказал Тихон.

— Сошьём, завтра, — как эхо, повторяли девочки.

— А теперь ложитесь спать, а я сейчас приду.

— Так скоро?! — Нина и Женя готовы были снова заплакать.

— Я только погляжу на нашу хату и сразу вернусь. И мы будем вместе.

— И мы с тобой, и мы с тобой! — в один голос закричали девочки, боясь отпустить Тихона хоть на одну минутку.

— Поздно уже.

— Нет-нет, мы с тобой!

Они понадевали всё, что у них было тёплого. Тихон завязал им крест-накрест на спине чужие платки, и сестрёнки стали похожи на двух маленьких бабушек с худыми бледными личиками.

Известно, день за днём, сколько уже времени прятались, не выходили на улицу, боялись, как бы их не увидели. Хотя все в деревне знали, что они живут где-то здесь, и хотя деревня партизанская, а всё равно лучше не показываться лишний раз на глаза.

На небе луна. На ней серые пятна. Тихон всматривается в пятна, и ему кажется, что на луне нарисовано человеческое лицо: брови страдальчески сдвинуты и рот открыт, будто человек кричит от боли.

Луна озаряет деревья. От них падают на снег чёрные короткие тени. Что там, в тени, — не видно. А потому они кажутся зловещими. И на улице никого нет. Только они, трое малышей, идут в конец деревни.

Вот предпоследняя хата. За нею пустырь — выгон, там летом паслись коровы. Дети торопливо проходят это место. Только девочки сильнее стискивают руки Тихону. За пустырём, на отшибе, их одинокая хата. Всюду снег, снег, снег… Им засыпан двор. И ни одного следа от ноги человека или животного. Белое, чистое, пушистое покрывало. На трубе высокая белая шапка блестит под луной, серебрится. Окна и дверь забиты досками.

Пустая, покинутая хата. Словно люди, жившие в ней, нашли себе лучшую. Нет, ничего они не искали. Им всем было хорошо в этой хате. А вернуться сюда они не могут. И не потому, что дверь и окна забиты досками.

Тихон попробовал открыть ворота. Не смог. Завалило снегом. С наступления зимы никто не открывал их. Он прошёл с девочками вдоль плетня, взглянул на сад. И там всё ровно, бело. А прежде к землянке, в которой находилась типография, была проторена тропка. Чтобы никому не бросалось в глаза, зачем она протоптана и куда ведёт, в конце тропки поставили ларь и в него ссыпали пепел.

Сколько раз и Тихон ходил в землянку, носил еду, которую готовила мать. Печь в хате топили день и ночь. Тихон не раз видел, как на ящичек, который смастерил отец, ставили типографский шрифт, намазывали его краской, клали листок бумаги, сверху — доску и прижимали коленом.

Вот и всё. Так просто. А сколько радости приносили людям эти маленькие бумажки, сколько придавали сил и надежды! И какими необыкновенными, особенными казались ему люди, жившие в землянке. Он знал Мирона Емельяновича Криштафовича, Алёшу Дурейко, Руту Руткович, радиста Матвея, машинистку Любу.

Тогда было людно у них в хате. А теперь пусто. И вокруг — только белый снег.

— Скоро мы будем жить в своей хате, — говорит Тихон сестрёнкам. — Соберёмся все, как до войны.

— И мама и папа, — шепчут девочки.

— И мама и папа, — повторяет Тихон.

На небе появились серые, как дым от пожара, облака. Они быстро плыли мимо луны, словно догоняя друг друга. И показалось, будто это луна тронулась с места и летит куда-то, убегает.

— Завтра будет метель, — сказал Тихон.

На печке тепло. Тихон ощущает голыми пятками горячий кирпич. Ноги жжёт, а он продолжает так лежать. Пусть жжёт. Он так намёрзся за эту зиму…

Рядом лежат Нина и Женя. Они не спят, не могут заснуть. Они обнимают Тихона за шею, будто боятся, что он вновь покинет их. Тихон лежит и думает. И печка такая же, как и у них в хате, и тишина, и сестрёнки рядом. И даже где-то в стене несмело подал голос сверчок. И так хочется ему думать, что он дома и нету войны…

А тут ещё Женя неожиданно попросила:

— Тиша, расскажи сказку.

Тихон давно забыл все сказки. Но отказать сестрёнкам не может. Он силится вспомнить хоть какую-нибудь, хоть самую непритязательную — и не может. В голове только то, чем он живёт уже третий год. Однако говорить что-то надо, и он начинает:

— Жили-были две девочки, хорошие, послушные, совсем такие, как вы. И вот однажды пришёл в хату, где жили девочки…

— Фашист? — спрашивает Женя.

— Ага, фашист, — соглашается Тихон.

— С торбой?

— С огромной торбой, — подтверждает Тихон и продолжает уже совсем уверенно, будто это и хотел рассказать сестрёнкам: — Ходил фашист по земле и всё, что видел, запихивал в торбу. Ограбил он все страны, всю землю. Уже торба была полным-полна, тяжела-неподъёмна, а ему всё мало.