Должно быть, Меерманн что-то понял.

— Один дельный совет я мог бы вам дать, — ободряюще сказал он. — Адвокат Книппель. В тридцать третьем он вел дело Хайни Шмица, точнее, его родителей. Год спустя эмигрировал в Англию. В сорок пятом вернулся вместе с английской армией переводчиком. Мы познакомились на выставке, он лишь несколько лет назад окончательно переехал из Англии. Я дам вам его адрес.

Он порылся в ящике письменного стола и протянул визитную карточку.

— Подождите, — сказал он, увидев, что Улла прячет ее в сумочку, — адрес мне еще понадобится. Я хочу взять у него интервью.

Меерманн подвинул ей листок бумаги.

Она взглянула на карточку, облокотилась на стол и записала: "Рудольф Книппель. Barrister at law[1]. Федельштрассе, 52, Бохум, 4630, ФРГ".

Все это время архивариус рылся на письменном столе, пока наконец не нашел, что искал.

— У меня есть для вас еще кое-что. Текст записанного интервью готов. Я велел сделать копию и для вас.

Его молодые карие глаза смотрели весело, он широко улыбнулся и протянул ей текст.

Приятный человек, подумала Улла, поблагодарила и вышла.

Дорога стала уже. Кустарник хлестал по кабине грузовика. Еще несколько метров, и они на месте. Джимми съехал вправо, чтобы можно было откинуть борт, и остановился.

— Ни метром дальше, — сказал он.

Улла открыла дверцу и протиснулась между кустами и кабиной. Мать внимательно наблюдала за ней, потом взглянула на свое платье и выкарабкалась из кабины с противоположной стороны.

До тридцатого сентября необходимо было освободить квартиру деда, иначе пришлось бы внести плату и за октябрь.

— Ноги моей не будет в этом бараке, — заявил Эрих Шульте, когда жена показала ему письмо домовладельца.

— Выходит, я одна должна заниматься всем этим?

Вместо ответа отец встал и молча вышел из комнаты. После того как похоронное бюро выставило счет на сумму свыше шести тысяч марок, он стал просто невыносим.

Оставалось согласиться с предложением Уллы и взять с помощью Джимми грузовик напрокат.

Они остановились у садовой калитки, взглянули на дом, заросший сад, вольеры для кроликов и гору дров у забора.

Улла взяла мать под руку.

— Как давно ты не была здесь?

— Не знаю. Наверное, лет пятнадцать. Ты тогда еще сидела в колясочке.

— А почему ты не приходила к нему?

— В самом деле, почему? — Мать глубоко вздохнула. — Они вечно сцеплялись друг с другом. Каждый хотел переубедить другого. А когда дед как-то назвал твоего отца ханжой и святошей, мы вообще перестали сюда ходить.

Глаза у Джимми округлились. Он быстро скользнул в ворота, прошелся по саду и теперь ждал их у входа.

Все двери дома были нараспашку.

Кухня выглядела как после землетрясения. Немногочисленная мебель была сдвинута с мест, даже шкаф отстоял от стены на изрядном расстоянии. С полдюжины кастрюль, немногочисленная посуда и другой кухонный инвентарь валялись на полу вперемешку с отбросами из мусорного ведра. Один ящик стола был выдвинут почти полностью. Ножи и вилки разбросаны по столу в прихотливом узоре.

В гостиной та же картина. Шкаф выпотрошен целиком, из софы торчит конский волос, вокруг разбросаны половицы.

В маленькой спальне все засыпано перьями. Матрацы распороты, кровать отодвинута от стенки, комод перерыт. Перед шкафом на полу груда одежды, тут же чистое постельное белье.

Мать Уллы опустилась в кухне на стул. Еще раз огляделась и закрыла лицо руками.

— Что за вид! — простонала она. — Что тут происходило?

Улла и Джимми обменялись быстрым взглядом. Он покачал головой. Она кивнула в ответ.

— Должно быть, бродяги, мама, — сказала Улла как можно естественнее. — Они устраиваются повсюду, где пустует жилье.

— Ты думаешь? — недоверчиво спросила мать. — Но здесь же никаких следов. Ну там пустых бутылок или чего-то еще.

Она встала и прошлась по дому.

— А может, подростки, — крикнул Джимми ей вслед.

Мать Уллы вернулась на кухню.

— Те наверняка взяли бы телевизор или магнитофон.

— Кто же еще это мог быть, мама?

Они помолчали.

— По-моему, нужно вызвать полицию.

— Но ты же сама говоришь, что ничего не пропало.

— Но все-таки это дело полиции, если кто-то забирается в дом к другому человеку, переворачивает там все вверх дном! Разве я не права?

Улла ничего не ответила. Она прислонилась к двери, уставившись на разбитую посуду.

Кое-что все-таки пропало. Она заметила это сразу, как только вошла в кухню. На полке кухонного шкафа она оставила тогда копию интервью, потому что не хотела брать ее домой. Здесь она еще раз внимательно прочитала текст, подчеркнула наиболее важное, сделала заметки на полях.

Теперь копия исчезла. Единственное, что исчезло в этом доме.

— Когда ты была здесь в последний раз, Урсула?

— В доме? За день до дедушкиной смерти, — солгала она. — После этого я сюда больше не заходила. Только к кроликам в сарае.

— Тогда, наверное, это случилось с неделю назад, — решила мать и встала. Она надела передник и повязала волосы косынкой.

Джимми принес большие картонные коробки, и они занялись уборкой. Работали быстро и сосредоточенно. К полудню все мелкие вещи были уложены в коробки.

Джимми отнес первую партию в машину.

Вернувшись, он приступил к разборке мебели. Для этого он пользовался обухом топора. Мебель была ветхой и расшатанной, ее обломки не заняли и половины грузовика.

Потом они разобрали сарай. Из инструмента вряд ли что-то еще годилось. Кроликов Джимми посадил в две большие картонные коробки. Он обещал подарить их товарищу. Ему самому мать Уллы предложила забрать магнитофон. Он поломался немного, но все-таки взял.

В последний раз проходя по пустому дому, Улла заметила на внутренней стороне входной двери маленький почтовый ящик. Она открыла его и вытащила голубой конверт.

Это был денежный штраф на сумму свыше пятисот марок за езду в нетрезвом виде. Кроме того, деду запрещалось в течение месяца управлять мопедом.

Дом стоял на тихой платановой аллее с булыжной мостовой, неподалеку от городского парка. Обычная для этого квартала трехэтажная вилла, какие строились в конце прошлого века.

В полуподвале, где раньше помещалась прислуга, оборудована была мастерская, в которой дочь адвоката, борясь со свойственной домохозяйкам депрессией, а также с ощущением Midlife-Crisis[2], пыталась заниматься гончарным ремеслом. Сама она вместе с мужем, преуспевающим налоговым советником, и породистой овчаркой жила на первом этаже.

Второй этаж занимал после позднего своего возвращения из Англии ее отец, адвокат Рудольф Книппель.

Голос в телефонной трубке звучал дружелюбно, и Улла заранее радовалась встрече.

— Что ты так скривился? — спросила она Джимми, который отправился вместе с ней.

Он кивнул на противоположную сторону улицы. Пожилая женщина в сером костюме, оттененном белой шляпкой, белыми перчатками и белым пуделем, гордо вышагивала в направлении центра.

Улла улыбнулась и потянула его за рукав.

— Пошли!

Они позвонили.

Им открыли не сразу.

По зеленой ковровой дорожке, закрепленной на старинной дубовой лестнице медными трубками, они поднялись на второй этаж.

Адвокат оказался худощавым мужчиной лет восьмидесяти и ростом примерно с Джимми. Он лихорадочно принялся приводить в порядок свой костюм, не заметив, однако, как сбоку из брюк вылезла рубашка. Должно быть, до их прихода он спал. На правой щеке остались складки от подушки.

Книппель провел их в комнату, представлявшую нечто вроде кабинета, и исчез, чтобы привести себя в порядок.

Они огляделись. Книжные полки вдоль всех стен, у окна огромный письменный стол.

Улла плюхнулась в темно-красное кожаное кресло, скрестила на животе руки и принялась рассматривать комнату. Джимми, нашедший наконец подходящий к его росту стул, с удовольствием вытянулся.