Когда перед контрольной по биологии Яну вызвала завуч и велела идти домой, да еще и отправила с ней подружку, девочка почувствовала неладное. Дома запомнила только растерянное лицо отца и соседку тетю Женю, которая обнимала Яну, гладила ее по голове и сквозь слезы что-то говорила, говорила. Яна, на удивление, совсем не плакала. Мать хоронили в закрытом гробу (если там вообще было что хоронить), прощание проходило в клубе завода, четыре гроба стояли рядом, все закрытые. Только фотографии на них, с черной лентой наискосок, отличали один от другого.

Яна не плакала. Видимо, не увидев мать мертвой, не поверила, что ее уже нет. Запомнилось, как утром мать крикнула из окна их хрущевки вдогонку: «Хлеба купи после школы, ладно?» Яна оглянулась, кивнула, помахала рукой и побежала на остановку троллейбуса. Вот и все.

Через полгода отец привел к ним в дом Надежду, неуклюже пошутив, что Надежда дает надежду, а былого, мол, не вернуть, нужно жить. Вот так он поставил Яну перед фактом, что жизнь у них начнется новая и дочка должна это принять. Яна не бунтовала. Она просто зажила своей, параллельной жизнью.

Надежда была года на три-четыре старше отца, то есть на все семь старше покойной матери, но выглядела хорошо, по характеру была бойкой, но не конфликтной, Яну воспитывать не пыталась, не цеплялась к ней, хозяйство вела, как говорят, «ловко» и при всем при том – видно было невооруженным глазом – была очень неравнодушна к отцу. Соседки шептались, что неравнодушна была давно, а звезды стали так, что греха на душу не взяла. А еще – что освободившееся после матери место заняла прочно.

Яна удивлялась тому, как отец слушался новую жену, хотя в паре с матерью обычно командовал он, мать не противилась, но это все равно не делало их жизнь гармоничной. А теперь все было по-другому. У Надежды был сын, значительно старше Яны, уже отслужил армию и недавно женился. Как оказалось, новые родственники имели спланированные перспективы, и в кухне время от времени велись разговоры об эмиграции, но такие вопросы не решаются за раз. Когда отец спросил Яну, согласна ли она ехать в Канаду со всеми, она внимательно посмотрела ему в глаза и сказала, что ей и здесь неплохо и старенькую бабушку она не оставит. Отец виновато развел руками и, пожалуй, даже с облегчением сказал: «Ну, ты взрослая, сама решила. Я там устроюсь – буду помогать деньгами. А вдруг надумаешь к нам – сообщишь».

Тогда Яна уже поступила в институт. Прошло еще некоторое время, и отец, Надежда, ее сын с женой и их маленький сын действительно поднялись на крыло и понеслись за новой жизнью на другой континент. Яна почему-то не запомнила деталей последнего дня. Все, что происходило тогда дома, будто стерлось из ее памяти. Вспоминала только очередь в Борисполе, как взвешивали чемоданы, проверяли билеты и как отец махал ей рукой, уже пройдя таможенный контроль, сделав шаг в новую жизнь. Она удивилась, когда он вытер ладонью слезы. Яна не плакала. Она наблюдала за всем, словно со стороны. Так же вспоминала те события и теперь, вдруг задав себе вопрос, хотела бы она иметь такую мать, как Антонина.

Александра, как и раньше, работала в напряженном режиме – днем на рынке, вечером мыла полы в детском саду, там же и ночевала, а утром опять на рынок. Рука у Стаси уже не болела, обошлось без последствий, но Александра все вспоминала пережитый ими испуг и такую неожиданную помощь чужого человека и чувствовала себя в долгу перед ним. Нет, она не настолько разуверилась в людях, чтобы считать такой поступок подвигом – и сама бросилась бы помогать другому в беде, тем более ребенку, – но все же за несколько лет в столице осознала здешний ритм жизни, обособленность людей друг от друга даже при такой плотности населения, а может, именно из-за нее. Город ей казался гигантским муравейником, где, в отличие от муравейника настоящего, не действуют природные законы, логически приводящие к гармонии. Иногда она сравнивала столицу с большим больным организмом или наполовину больным, где здоровые органы едва обеспечивают жизнеспособность системы, тянут на себе груз нездоровых, выполняя их функции, а то и сами теряют силы и сдаются.

Не сказать чтобы она была пессимисткой, но неожиданная искренняя помощь, поддержка, которую оказал им со Стасей в тот вечер абсолютно чужой им человек – доктор Вадим, нашла отклик в ее душе не как подвиг, но как норма со знаком плюс. И хотелось, конечно, его отблагодарить. Но Александра знала, что врачи работают по странному графику, у них какие-то дежурства, да и больница та была огромной, а они тогда были только в травмпункте, где делали рентген и выясняли, целы ли Стасины косточки. Где его теперь искать? Хотя… Вадим написал на клочке бумаги номер своего мобильного, просил звонить «если что», но с рукой все было в порядке, и женщина никак не могла решиться побеспокоить «просто так», да еще и попросить о встрече, чтобы отблагодарить…

Стася однажды поинтересовалась, звонила ли мама врачу или уже потеряла его номер. Александра сказала, что номер у нее до сих пор в кармашке сумки, но как-то неудобно отвлекать занятого человека. Она решила, что поближе к Новому году отпросится с работы, поедет в больницу и просто оставит для Вадима в травмпункте «подарок от Стаси». А там уж его найдут.

Новый год приближался. Как всегда – обычная суета, подготовка к празднику, шарики-гирлянды, елочные базары, рекламный ажиотаж – «Праздник приближается! Праздник приближается!» А ко всему этому в комплекте шел мороз, который за день стояния на работе пробирал до костей продавщиц на рынке, несмотря на меховые шапки, теплые свитера, пуховики, трое штанов и валенки. Первую зиму Александра пыталась «держать фасон», несколько скептически поглядывая на соседок, одетых как капуста, без претензии на моду. Она никогда не была богатой, не имела дорогих брендовых вещей, но еще в юности научилась хорошо шить, со вкусом и чувством меры, поэтому одевалась и недорого, и красиво. В старших классах школы ее дразнили «Шурка-Шанель». А потом и на работе, в отделе кадров картонно-бумажной фабрики, была образцом стиля. Так же одевала Александра с самого детства и Стасю. Она считала, что любая женщина может хорошо выглядеть, если, конечно, захочет. Тетки, закаленные рынком, эту ее черту тоже отметили и хихикали между собой, не столько зло, сколько иронично, прикидывая, сколько времени понадобится, чтобы базар обтесал эту провинциальную «модель».

Александра сопротивлялась «профессиональному стилю» до зимы. Держалась еще и по первому снегу. Но когда легкая простуда перешла в тяжелый бронхит (притом, что негде было и отлежаться с раздирающим грудь кашлем и температурой), тенденции итальянской зимней моды уступили проверенному стилю северных широт. Выручила ее тогда Павловна, соседка, которая неподалеку продавала с мужем колбасы и знала о печальной истории Александры и Стаси. Она забрала ее к себе, сказав, что комната их дочери свободна, пока та в командировке, а переносить бронхит на ногах – так недолго и до пневмонии, а то и до туберкулеза. Александра отказывалась, но слово «туберкулез» прозвучало фатально, и она согласилась. Пять дней лежала и кашляла она в чужой квартире, заваривала и пила травяной чай, ела таблетки и «работала над собой» – внушала, что она здоровая, сильная и выносливая и что победит все болезни. Вот после этого и стала она одеваться «как все». Но в душе ненавидела эту «капустную» неповоротливую одежду, а еще так и не приобщилась к «сугреву» алкоголем, к которому уже привыкли ее коллеги за годы стояния на базарах и таскания там ящиков. Шла вторая зима в столице. Мало что изменилось в их жизни. Но Стася училась, и это было главным. А Александра ждала весны. Ждала ее, как молодой матрос с подводной лодки ждет завершения плавания, чтобы ступить на твердую землю и вдохнуть настоящего, сочного воздуха.

Стася готовилась к школьному новогоднему концерту, а потом на каникулы они собирались в родной городок к дедушке и бабушке, мама – на три выходных дня, а Стася – на целых две недели. Александра спрятала руки в перчатках с обрезанными пальчиками в карманы своего тулупа, потопала ногами и замерла, глядя на то, как напротив в загородке люди выбирали елки. Невольно задумалась о недалеком уже празднике и радовалась возможности съездить домой, побыть вместе с родителями и дочкой. Взгрустнула, подумав, что безвозвратно ушли те времена, когда семья была семьей, Стася еще маленькой, когда собирались они все за большим овальным столом, который и в трудные времена на Новый год не пустовал, говорили простые душевные слова, смеялись, пили шампанское и обменивались подарками. Наверное, это было счастье. Такое обычное, бытовое… А теперь одному Богу известно, что у них со Стасей впереди.