Узнав об этом, я содрогнулся. Весь тот вечер сидел рядом с выродками, чокался с ними... Было точно такое же чувство омерзения, как ночью при виде застигнутых врасплох крыс.

«Зачем эти крысы напомнили о Зурабе? Простая цепь ассоциаций? Нет, чтобы помнил о все том же тревожном потоке тёмного, страшного бытия, текущего под внешне приглаженной, ухоженной, как цветочная клумба, действительностью».

Через одиннадцать лет судьба вновь показала мне в высшей степени благополучного Зураба в аэропорту Шереметьево-II.

Под покровом цивилизации люди в массе своей несут в себе зверское начало. Несмотря на все ухищрения психологов, политиков, моралистов, количество преступлений в стране, на земном шаре растёт. Видимо, что-то в корне неверное, ошибочное кроется в устремлениях мира, в самых его основах.

Можно было отчаяться от этих мыслей. И я был рад хоть на время уйти от них, переключиться.

Вместе с Гогуа и лесниками ходил по делянкам, обозревал в бинокль горные склоны и опять повсюду видел страшные незаживающие раны на теле земли.

Убийство людей, убийство природы — все это было наглядным выражением того же крысиного начала...

В сущности, командировка была закончена. Вечером мы возвращались в Сухуми. По дороге заехали в кассы «Аэрофлота». Я купил билет до Москвы. Оставался последний день, день поездки на Каштак.

Нужно было встать к семи тридцати, чтобы успеть позавтракать в ресторане. Предстояла далёкая поездка в Карнакский храм, посвящённый богу Амону.

Я поднялся в шесть. Тихо оделся, вышел из отеля. Хотелось застать Луксор спящим, увидеть, как здесь начинается утро. Эту часть суток я люблю больше всего. Утро таит обещание. Каждый раз даёт шанс на то, что жизнь может стать необыкновенной...

Всё время путешествия по Египту, перенасыщенный воспоминаниями о кавказской командировке, я испытывал нарастающее чувство значительности происходящего. Что-то должно было случиться. Во мне шла какая-то работа, и от этого росло внутреннее напряжение.

В небе таяла ущербная луна. На улицах, погруженных в предрассветный сумрак, тянуло горьковатым дымком. У ворот домов светились огоньки жаровен. Вокруг них на деревянных помостах, совсем как в Средней Азии, возвышались старики в чалмах, курили кальян.

Я пожалел, что оставил в номере плащ. Было холодно. Всё-таки наступало тридцать первое декабря — последний день года.

Увидел лачугу с навесом, под которым сидели за столиками люди. Пожилой бородач в коричневой вязаной шапочке гостеприимно показал на свободный стул. Сел. Заказал кофе. Незнакомец что-то спросил по-арабски, по-английски.

Я решил не открываться. Жестом показал, что не понимаю ни слова. Хотелось побыть просто человеком, не принадлежащим ни к какой стране, нации.

Бородач подозвал хозяина кафе, о чём-то попросил его. Тот принёс два маленьких стаканчика. Бородач вытащил из внутреннего кармана потёртой кожаной куртки плоскую флягу, открутил пробку.

— Философия, — сказал он, разливая по стаканчикам светлую пахучую жидкость. — Гегель. Кант. Шопенгауэр.

Он поднял свой стопарик, видимо призывая меня выпить во славу философии. Чокнулся с ним, выпил. Это было виски. Быстро запил виски глотком кофе, поднял вверх палец, произнёс:

— Аллах акбар!

Бородач отрицательно замахал головой и снова наполнил стаканчики.

— Маркс! — воскликнул он, постучав кулаком по своей голове, явно отдавая дань уважения мудрости теоретика пролетарской революции.

— Христос! — Я указал пальцем на небо.

Бородач расхохотался.

— Маркс! — убеждённо повторил он и снова плеснул в стаканчики виски.

— Христос, Аллах, Будда! — Во мне проснулось весёлое стремление повернуть незнакомца к духовной жизни.

Тот пренебрежительно отмахнулся. Взглянул на часы и встал.

Я решительным жестом остановил его. Глубоко вздохнул, задержал дыхание, поднёс к глазам бородача ладонь левой руки с растопыренными пальцами.

Это был рискованный момент. Бородач, исполненный предубеждения, мог не захотеть увидеть синего сияния, разлившегося вокруг ладони.

Секунду тот стоял неподвижно, тупо глядел на неё. Потом отшатнулся. И вдруг, оглядываясь, побежал по улице.

К счастью, никто из сидящих за столиками не обратил на происшедшее никакого внимания. Египтяне судачили о своих делах.

Небо поголубело. Где-то кричали петухи. Пастух гнал мимо припаркованных автомашин стадо чёрных овец.

«Ну зачем меня вывело на этого человека? — Я шёл обратно к отелю «Санта Мария», задним числом поражённый случайной встречей. — На ловца и зверь бежит? Магнитное притяжение? Надо же, здесь, в Асуане, столкнулся с почитателем Маркса и виски! Воистину Аллах акбар!»

И опять последним пришёл к завтраку.

— Где вы были? — подозрительно спросил Саша Петров.

— Что-нибудь достали? Приобрели? — вытаращила глаза Изольда Егорова.

Я сел за стол. Намазывал на булочку ананасовый джем, пил чай и посматривал на своих соотечественников. Куда им было до уровня бородатого незнакомца! Никому из них никогда не пришло бы в голову поднять тост за философию. Вряд ли кто-нибудь хоть раз прочёл труды Гегеля, Канта и Шопенгауэра.

Даже специалист по романской литературе, трогательно лупивший для супруги вареное яичко, являл собой скучнейшее из воплощений мещанского здравого смысла. Казалось, раскачать эту публику, хоть на йоту продвинуть от быта к Бытию, было немыслимо.

Вошел Мохаммед со своей подвязанной к груди рукой, поторопил всех в автобус.

Яркое солнечное утро разгоралось над Луксором. Покинув город, водитель подъехал к заправочной станции.

У бензоколонки работало, пело и отплясывало удивительное человеческое существо. Это был ребёнок. Мальчик, лет семи, одетый в продранный синий комбинезон.

Вставив пистолет шланга в отверстие бензобака, он задрал голову, оглядел сидящих за стёклами автобуса иностранцев. И так заулыбался, так засверкали его озорные глаза, что я не смог не улыбнуться тоже.

Мальчик, поймав эту ответную улыбку, пустился в пляс, не забывая, однако, поглядывать на счётчик колонки. Безусловно, он выплясывал себе бакшиш, какой-нибудь подарок, хоть денежку.

Мелькали его руки, ноги, белозубая улыбка. Здесь, в этом бензиновом чаду, запахе масел, он казался явлением многорукого Шивы, всех богов индийского пантеона. Видно было, что он наслаждается самим процессом танца, солнечным утром, самой жизнью. Которая, конечно же, несмотря ни на что, всегда прекрасна.

Нечего было подарить ребёнку. Нечего. Я встал с сиденья, прошёл к выходу из автобуса, спрыгнул со ступенек на покрытый пятнами асфальт. Как раз в этот момент какой-то взрослый человек, тоже одетый в комбинезон, одной рукой выдернул пистолет шланга из переполненного бензобака, откуда хлестал бензин, а другой дал мальчишке затрещину.

Мальчик стоял, схватясь за ухо. Я поманил его к себе, сунул десятифунтовую купюру. Если бы можно было, я бы немедленно забрал с собой, усыновил этого пацанёнка.

Глаза мальчика просияли.

— Сэнкью! Данке! Мерси! — закричал он, снова пускаясь в отчаянный пляс.

Я вернулся в автобус. Шел к своему креслу под взглядами, полными ненависти.

— У вас что, денег много? — не преминул спросить Саша Петров.

Мальчик был жив. Они были мертвы. И с этим фактом ничего нельзя было поделать. Все они были мертвы.

Минут через пятнадцать я уловил какое-то общее движение сидящих в автобусе. Все, перегнувшись с сидений, смотрели налево.

Над ширью Нила, над возделанной равниной поднимался голубой воздушный шар. Даже отсюда, издалека, было видно, что он огромен. Черная точка гондолы лишь угадывалась под ним. Саша Петров немедленно защёлкал фотоаппаратом.

«Ну что же нужно показать, чтоб души их оживились? — думал я. — Что может их поразить, заставить вспомнить о самих себе, выдернуть из скорлупы эгоизма? Прилет инопланетян?»

Повсеместный интерес к проблемам уфологии, к «летающим тарелкам» стал обычной темой для пересудов. Эта загадка никоим образом не пробуждала духовной жизни. Я знал людей, которые в свободное время могли до хрипоты спорить об источнике появления НЛО, о парапсихологии. Мало того, они могли ходить по воскресеньям в церковь, ставить у икон свечки, исповедоваться, причащаться, и при этом мясник воровал в магазине мясо, отец семейства регулярно пьянствовал, создавал в своём доме настоящий ад, хирург оперировал за взятки...