Руководитель группы успокаивал всех. Он игриво сообщил, что сейчас, во время перестройки и нового мышления, инструктаж становится анахронизмом, однако настоятельно посоветовал быть за рубежом бдительным, не отдаляться от группы. Предложил тут же скинуться по десять рублей на сувениры для гидов, выбрать комиссию из двух человек, которые сделают покупки — грампластинки, альбомы и матрёшки.
Я покорно выдал свою десятку. Я уже ездил в Болгарию и в Испанию. С другими группами. Всё было как всегда.
Только начали разбивать всех на пары — кому с кем жить в номерах, как руководителя вызвали на собрание в партком. Решив заняться этим делом во время полёта, разошлись.
И вот теперь, насильственно собранные судьбой в один автобус, мы подъезжали к Шереметьево-II.
— Простите, как вас зовут? — спросил сосед по сиденью.
— Артур.
— Вы не против, если будем селиться в одном номере?
— Честно говоря, всё равно, — ответил я и понял, что обидел человека. — А вас как зовут?
— Саша.
«Икарус», уверенно маневрируя среди «жигулей», «мерседесов» и чёрных «Волг», подчалил к ярко освещённому зданию аэропорта.
Последний раз я улетал отсюда ещё до перестройки. Как же всё изменилось здесь по сравнению с тем временем. Как бы бросая вызов великолепию международного аэропорта, на полу вповалку среди своих узлов и деревянных чемоданов коротали часы до отлёта семьи советских немцев. Их никто не провожал. В отличие от улетающих в Израиль евреев, окружённых кланами родственников и друзей. Разноцветные стайки иностранцев торопливо обтекали эмигрантов.
Заполнив свою декларацию, я отдал её руководителю группы. Попутчики снимали с себя зимнюю одежду, относили в камеру хранения, запихивали в чемоданы. До объявления о посадке на рейс оставалось около часа.
Провидение — провидением, но беспокойство о судьбе рукописи продолжало снедать. Рабочий день ещё не кончился, и я решил позвонить в издательство. А вдруг рецензия, от которой, по словам редактора, зависело все, уже пришла?
У стены телефонов под прозрачными пластиковыми шлемами, как в скафандрах, стояли люди. Все автоматы были заняты. Я прошёл к эскалатору и поднялся наверх в зал прилёта. Здесь я легко нашёл свободный телефон. Волнуясь, набрал номер издательства. Там было занято.
Снова и снова вращал диск автомата. Занято. Тогда я позвонил в школу, застал Анну в учительской. Еще раз попрощался. И тут моё внимание привлекла возбуждённая толпа в конце зала. Поправив на плече сползающий ремень своей сумки, направился туда, словно притягиваемый магнитом.
Алчное сборище, состоящее из мужчин, женщин, детей, стариков и старух, встречало только что прилетевших из Нью-Йорка и прошедших таможенный контроль пассажиров.
Как раз когда я оказался против узкого прохода, оттуда тяжело выкатил тележку, доверху гружённую чемоданами, громадными картонными коробками с телевизором, видеомагнитофоном и принтером, стройный кавказец в кожаном пальто. Хрящеватое лицо его с тонкими усиками показалось знакомым.
— Что слетелись, как мухи на мёд?! — самодовольно осклабясь, заорал он на толпу. — А ну, дайте проехать!
Следом за ним появился со своей тележкой, тоже нагруженной чемоданами и коробками, другой человек в плаще и шляпе.
— Папа! Что ты мне привёз?! — вырвался из рук матери прилизанный подросток лет двенадцати. — Про джинсы не забыл? А кроссовки?
— Я думал, ты меня сначала поцелуешь, — убито сказал отец.
В толпе сновали шофёры, подыскивающие выгодных клиентов, которые могли бы расплатиться долларами, чуть в стороне зорко наблюдали прибывших и их багаж воры-наводчики, здесь же находились одетые в штатское агенты милиции.
Я с трудом вырвался из гудящего массива, шёл к эскалатору, думая о том, что, если бы эти люди прочли мою рукопись, они бы пришли в смятение, поняв, что вся их жизнь, все их интересы обязательно закладывают расплату — одиночество и страдание. Это смятение было целительным, могло стать точкой отсчёта Пути. Но никто не хотел взглянуть в глаза истине. В том-то и была вся беда.
Спускаясь на медленно ползущем эскалаторе, никак не мог взять в толк, отчего не уходит из ума кавказец в кожаном пальто. Так ярко читалась его торжествующая улыбка человека, заранее подсчитавшего немыслимую сверхприбыль от будущей перепродажи электронной техники, купленной в США.
«Кто он, новоявленный менеджер, какой-нибудь артист балета? — думал я, и уже подходя к своей группе, толпящейся вокруг седого руководителя, остановился. — Господи, да это же Зураб! Но ведь его давным-давно должны были расстрелять!»
И хотя объявили регистрацию на рейс и я вместе со всеми проходил сперва паспортный, а затем таможенный контроль, все это время восстанавливалась в памяти цепочка, казалось бы, таких случайных и незначительных событий — ну, решил позвонить в издательство, искал свободный телефон-автомат, поднялся в зал прилёта, не дозвонился, зачем-то потянуло к толпе встречающих... Так по своей воле все это я делал или меня вели? Чтоб прямо, лоб в лоб вывести на этого человека. Правильно, так его звали — Зураб, Зурико, один из убийц, танцевавших тогда в ресторане...
«Жуткое дело, — думал я, ожидая со всеми во время долгой паузы в каком-то широком коридоре, пока нас посадят в самолёт. — Та поездка и эта, безусловно, связаны. Меня, безмозглого, всё время тычут, чтоб я это осознал, чтоб вспомнил. Всю ту поездку, начиная с голоса, от начала до конца».
Стоял рядом с лакированной деревянной кадкой, в которой под искусственным люминесцентным светом сейчас, среди зимы, росла высокая берёзка с пышной зелёной листвой. Присмотрелся — листва была искусственная, ствол — пластиковый.
В сущности, все вокруг было синтетическим, мёртвым. За стеной из оргстекла прошёл человек с радиотелефоном в руке.
Наконец повели на посадку через длинную, изогнутую кишку, присосанную к открытому входу в лайнер. По пути вдруг обдало пряной, как кофе, арабской речью. Я обернулся. К нам присоединялись группки смуглых иностранцев. В самом конце перехода стоял худенький солдат-пограничник. Большая фуражка с зелёным верхом, казалось, лежала на оттопыренных ушах. Захотелось сказать ему: «До встречи!» Но в глазах солдатика стыло мёртвое равнодушие.
...Изогнутый парус месяца блистал в чёрном овале иллюминатора. И он плыл, и лайнер, глухо рокочущий двигателями над Россией, над Украиной. Где-то там, во тьме под снегами, лежала зона Чернобыля, невидимо светил сквозь толщу бетонного саркофага реактор четвёртого блока.
Я оглянулся налево, на своего соседа. Откинув голову на подголовник кресла, Саша спал, приоткрыв рот. Я протянул в свободное пространство ладонь с чуть растопыренными пальцами, включился.
Колючие, неровные импульсы волнами заходили по поверхности ладони. Временами в центре её возникало ощущение тупого зацепа. Я закрыл глаза, и перед внутренним взором поплыли пришибленные зимой посёлки с редкими фонарями, вдруг возник человек на лыжах, который стоял на обочине лесной дороги возле автомашины с горящими фарами... Ладонь медленно пересёк след реки, укрытой льдом и снегом, — нежный импульс воды узнавался всегда легко, а вот и вся река потянулась перед внутренним взором, редкие занесённые снегом кусты на берегах, какое-то строеньице, водокачка, что ли...
Кончики пальцев нехорошо засвербило, ладонь вдруг покрылась потом. Открыл глаза, стиснул руку в кулак, энергично разжал, словно выбросил что-то опасное, плохое.
Я думал о людях, живущих в радиоактивной зоне, ставшей позорным символом моей страны. Что с того, что сотням тысяч этих людей добавляли жалкую дотацию к зарплате, завозили чистые продукты? Все они были обречены. Я знал то, о чём нигде не писали, — и дети, и взрослые сами светились, излучали накопленные в костях скелета радионуклиды, сами были в такой же степени источниками заражения.
«Что им теперь делать? Куда деваться?» — думал я, мучаясь от собственного бессилия помочь. Внезапно, вне всякой логики вспомнилось, как в ту поездку, одиннадцать лет назад, решил искупаться в Черном море, нырнул с открытыми глазами, увидел пустынное дно, водочную бутылку и ржавую металлическую спинку кровати. Ни стайки мальков, ни крабов, ни водорослей — ничего больше не было на этом мёртвом дне.
