– Вы не выпустите добычу, как хорошо натасканный пес.

– Не выпущу. Как сотрудник полиции, я могла бы уже отойти в сторону, но как человек хочу найти ответы, хочу разобраться в том, что не способна понять. Почему такая ненависть, такое отвращение много лет спустя? Почему такая злоба?

Слово “злоба” ударило ее как хлыстом, и она, словно лошадь от внезапной боли, вскинула голову. Потом долго молчала. Я заметила, что мой помощник собирается что-то сказать, и жестом остановила его. Молчание продлилось почти минуту, но, как ни странно, в комнате не чувствовалось ни малейшего напряжения. Она о чем-то думала, а я не мешала ей думать. Наконец она произнесла:

– Я хочу заключить с вами договор.

– Продолжайте, я готова вас выслушать.

– Этот мужчина не должен присутствовать при нашем разговоре.

– Младший инспектор Гарсон – моя правая рука, и любое соглашение, которое я могла бы подписать с вами…

Она досадливо перебила меня:

– Такое начало ничего хорошего не обещает. При нем я говорить не стану, это непременное условие.

Я повернулась к Гарсону. Тот мгновенно все понял. Не выказав ни малейшего неудовольствия, он поднялся и, подобно джентльмену, покидающему свой клуб, тихо простился и вышел.

Когда мы остались с Элисой вдвоем, я заметила, что она, закрыв глаза, целиком погрузилась в себя, словно буддийский монах, который готовится распевать главную мантру. Я опять не стала ее торопить. Наконец она открыла глаза и сделала три глубоких вдоха, точно собиралась начать длительное погружение. Потом, слегка успокоившись, заговорила: – Я знаю: нелепо просить полицейского, который тебя допрашивает, чтобы он сохранил полученные сведения в тайне. Но случилось так, что меня допрашивает женщина. И я прошу вас: выслушайте меня, и пусть это останется между нами. То, что я собираюсь вам рассказать, никак не повлияет на решение суда, поэтому вы должны пообещать мне, что будете молчать.

Господи! С таким я еще не сталкивалась! Ну что на это можно ответить? Я знала, все время помнила, что долг мой скорее требовал отвергнуть подобное предложение, потому что оно было странным, потому что оно было немыслимым, а также абсурдным. Однако существовали две мощные причины, толкавшие меня к согласию. Первая, сознаюсь без обиняков, – любопытство, вторая – жажда узнать правду, и обе эти причины вели себя внутри меня как закусившие удила кони. Кроме того, что-то смутно подсказывало мне: я поступаю правильно, я каким-то непонятным образом помогаю установить справедливость.

– Согласна, – услышала я собственный голос, хотя мне самой было трудно поверить в то, что мной принято такое решение.

– Это ничего общего не имеет с теми привычными договоренностями, которые случаются между полицейским и преступником. Это не похоже на кино, инспектор: “Если я расскажу вам то-то и то-то, вы поспособствуете, чтобы мне снизили наказание на два года…” Нет, мне не нужно ничего, кроме вашего молчания, молчания без обмана. Вы веруете в Бога?

– Какое это имеет значение?

– Вам, наверное, покажется смешной моя просьба, но я хотела попросить вас поклясться Господом Богом, что вы никому не передадите то, что я расскажу, хотя, возможно, логичнее было бы обойтись простым обещанием, какие женщины дают друг другу.

Мне удалось наконец выбраться из колдовского тумана, который меня было окутал. Нет, во всем этом решительно нет никакого смысла. Скорее всего, я впутываюсь в историю, из которой будет не так-то легко выпутаться. Я встала.

– Сожалею, Элиса, я и вправду женщина, но нахожусь здесь и сейчас только потому, что я занимаюсь расследованием убийства. И не могу играть в такие игры, хотя искренно жалею об этом.

Я сделала несколько шагов по направлению к двери и тут же услыхала ее голос, на сей раз он дрожал:

– Не уходите, Петра, пожалуйста, мне необходимо поговорить с вами.

Я вернулась. Встала перед ней. Увидела, до чего она бледна, увидела ее крепко сцепленные на коленях руки.

– Сядьте, умоляю вас.

Я села, постаравшись сделать так, чтобы на лице моем не отражалось никаких эмоций, но на самом-то деле у меня даже грудь болела от напряжения и старания скрыть волнение.

– Говорите все, что вы хотите сказать.

– Мой отец… – воскликнула она слишком громко. Потом сделала паузу и понизила голос: – Мой отец насиловал Нурию, пока ей не исполнилось лет пятнадцать. Я это знала – и молчала. В глубине души я не желала этого знать.

Мне казалось, будто кто-то ударил меня по вискам железным прутом. Я никак не могла восстановить дыхание. Элиса продолжила:

– Со мной он делал то же самое. – Она сглотнула. – Характер у меня был порешительнее, и это продолжалось не так долго, но я никому не сказала ни слова. Наша мать почти наверняка обо всем догадывалась, но и она не хотела ничего знать. – Судя по всему, последние силы оставляли ее, руки совсем ослабели и лежали неподвижно, как две мертвые птицы. – Став совершеннолетней, я сразу покинула родительский дом, но вам это уже известно. А Нурия осталась. Отец ее больше не трогал, и она попыталась забыть о том, что случилось. Занималась фабрикой, вышла замуж за человека, которого совершенно не любила, – она просто искала нормальной жизни. И обе мы смогли жить дальше, понимаете? Каждая на свой манер, но обе мы как-то исхитрились и приспособились.

Она молча смотрела на меня, и я кивнула, не в силах выдавить из себя ни слова.

– Да, обе мы продолжали жить – молча, зажмурившись, стараясь не оглядываться назад: мы ничего не хотели знать. Понимаете, что я имею в виду?

На этот раз я помотала головой, все так же беззвучно.

– Мы бросили Росарио одну, понятно вам? Мы бросили ее там, в том проклятом доме, хотя и знали, что должно неизбежно случиться. Я не хотела об этом думать, ничего не хотела знать. Полагаю, Нурия чувствовала то же самое. Забыть! У нас всегда было только одно желание – забыть. Но, само собой разумеется, случилось то, что и должно было случиться. А как же иначе? Ведь речь шла о нашем отце, а для него такое развитие событий было логичным и естественным. Естественной была и реакция Росарио: она промолчала. И молчала, пока хватило сил. Отец попытался использовать ее даже после того, как она вышла замуж. Только тогда Росарио все рассказала Нурии, а Нурия позвонила мне. У Росарио не хватало решимости, чтобы открыто противиться воле этого негодяя, и она скорее наложила бы на себя руки, чем стала бы искать защиты у мужа, который ничего не знал.

Элиса расплакалась так безутешно, как на моих глазах не плакало никогда ни одно человеческое существо. Она стонала, лицо ее стало мокрым от слез, его исказила гримаса, смысл которой было почти невозможно определить. Я встала и опустила руку ей на плечо.

– Успокойтесь, Элиса, пожалуйста, успокойтесь. Прошу вас, перестаньте плакать. Хотите, я кого-нибудь позову? Вам нужна помощь психолога? – спросила я, чувствуя на самом деле ужас.

– Нет! – резко вскрикнула она. – Я еще не закончила. – Она кое-как вытерла лицо и постаралась взять себя в руки. – И тогда я решила убить его и, поверьте, с величайшим наслаждением сплела при помощи Нурии весь этот план. Сам процесс радовал меня. Как будто мы в первый раз в жизни делали что-то реальное после многих лет непробиваемого молчания. И по нашему желанию гибель его была окружена позором, он умер в компании шлюхи. Так ему было и надо.

– А для чего вы рассказали об этом Росарио?

– Чтобы она чувствовала себя отомщенной, вот для чего! – ответила она с пафосом. – Уж тут-то мы, три сестры, могли быть между собой откровенны. Этот негодяй обесчестил тебя? Теперь он мертв – и точка. Но потом все пошло как-то наперекосяк. Оказалось, что убийство – дело непростое. Киллер нам попался тупой… начались сложности, пришлось опять убивать… и это было хуже всего.

– А не легче было пожаловаться на отца, рассказать обо всем, что он творил?

– Рассказать… – произнесла она словно во сне, – рассказать бывает труднее, чем убить. И поверьте, ни разу, ни разу за эти пять лет я не раскаялась в том, что убила его, нет, никогда. И вместе с тем я уверена, твердо уверена: до конца дней своих не прощу себе того, что молча сбежала из дома, оставив там сестру в одиночестве.