– Вам это было известно?
– А какое это имеет значение? Кажется, я вам успел сказать, что жизнь Нурии меня уже не касается.
– Или она все еще касается вас до такой степени, что вы всячески стараетесь покрывать жену?
– Понятно. Вы полагали, будто я выйду из себя, узнав, что жена мне изменяла, и что если я покрывал какие-то ее дела, то страшный гнев заставит меня переменить позицию. Это был бы слишком уж классический вариант сценария, вам не кажется?
– Но я ведь должна была попробовать. Иногда мы в душе сохраняем что-то атавистическое, – сказала я искренне.
– На ваш взгляд, во мне осталось что-то атавистическое?
– В очень малой степени.
Он рассмеялся, и смех его звучал чересчур пронзительно, как случается с теми, кто смеяться не привык.
– Вы мне нравитесь, инспектор Деликадо. Так вот, если бы я знал, что моя жена в те времена хоть каким-то боком была связана с организацией этого преступления, я бы сейчас молчать не стал. Но мне ничего об этом не известно, больше того: я не верю в ее причастность к убийству. Нурия – женщина холодная, властная, всегда всем недовольна, но ей никогда не хватило бы духу на преступление против собственного отца. Разве вы сами не видите, какого мужчину она выбрала себе в любовники? Совершенно безвольного, которым она могла крутить и вертеть по своему усмотрению. Она ведь не попыталась завоевать человека с сильным характером. Нет, ее устроил самый легкий вариант, устроила покорность Сьерры, всю жизнь благоговевшего перед семьей, которой она кичилась. И вы полагаете, подобная особа способна совершить жестокое преступление?
– Но когда она вышла за вас…
– С этим я только что разделался. Я уже подал заявление о разводе. Вся эта история стала получать слишком большую огласку, что вредит моему престижу; то есть теперь у меня появился прекрасный повод для немедленного развода.
– Надо признать, вы откровенны.
– В вашем мире правила очень просты: полиция карает за преступление. В моем мире они тоже не многим сложнее: каждый стремится стать победителем. Вот и все.
– Я пожелала бы вам удачи, но, пожалуй, вы и без таких пожеланий прекрасно обходитесь.
– А вот я вам удачи искренне желаю, ведь, насколько можно судить, вам она нужна куда больше, чем мне. Только не забывайте, инспектор: семья Нурии – это трясина, где под каждым камнем – черви, в каждом уголке – гниль и тлен. К тому же у всех у них голова не в порядке. Учтите это.
Беседу с ним я закончила с противоречивыми чувствами. С одной стороны, ясность мыслей этого человека восхитила меня. С другой – по сути своей то, что он говорил, звучало отвратительно. Быть победителем – вот единственная для него мораль. И если по пути к успеху ты ненароком совершаешь ошибки, их надо исправить – вот и все. Не уверена, чтобы мне хотелось быть такой, как он, однако уже одно то, что я в этом не уверена, привело меня в смятение.
Встретив в кабинете Гарсона, я вспомнила, что он обижен на меня, и не знала, как себя вести. Он же попытался облечь свою речь в ироническую форму, но это вышло у него ужасно неуклюже:
– Я пришел не для того, чтобы докучать вам, инспектор. Судья требует, чтобы мы с вами объединили наши отчеты: мой римский и ваши за последние дни. Так что если у вас нет более важных дел и если вы согласны уделить мне кроху вашего времени…
– Идите к черту, Фермин! – взорвалась я, и это был крик души.
На беду, в этот самый миг в кабинет вошел комиссар Коронас, который, разумеется, услышал мой вопль. Он заговорил с порога:
– Петра, вы знаете, какой сегодня день недели?
– Пятница, сеньор.
– Точно. Так вот, я вас прямо сейчас отпускаю домой – и не возвращайтесь до понедельника. По-моему, на вашем поведении уже начинает сказываться чрезмерная занятость.
– Если вы так хотите, комиссар, я уйду. Во всяком случае, тогда никто больше не будет отравлять мирную и дружественную атмосферу этого чудесного места.
Произнося подобную чушь, я поспешно кидала в сумку свои вещи. Коронас и Гарсон молча на меня взирали и, когда я с ними попрощалась, почти в один голос ответили:
– Счастливых выходных, инспектор Деликадо.
Домой я приехала, пылая жестокой обидой на весь мир. Домработница уже ушла, иначе и она попала бы мне под горячую руку. Холодильник был заполнен едой – да, конечно, ведь эти выходные с нами проведут дети.
Где-то часов в шесть появились близнецы, потом – Марина. Я читала роман, но когда они разложили на ковре в гостиной огромный пазл, я стала вместе с ними думать и гадать, как лучше соединить детали. Это занятие помогло мне расслабиться, как и нелепая музыка, которую Тео поставил на CD. Я стала что-то напевать и налила себе пива, чтобы оно помогло мне лучше понять тайну головоломки. Я вздохнула, явно начиная успокаиваться.
В девять вернулся Маркос, и мы с ним взялись готовить ужин: гамбургеры, рис с овощами и огромную миску салата. За столом ничего необычного не произошло. Единственной темой, которая могла вызвать напряжение, была Айседора Дункан, но имя ее всплыло лишь под конец, да и то заговорили о ней мы с Мариной наедине.
– Ты можешь еще раз мне объяснить, как умерла эта танцовщица? – спросила девочка.
Я повторила свой рассказа – весь эпизод с длинным шарфом, стараясь не слишком вдаваться в детали. Я наблюдала за тем, как мои слова вызывали на ее лице любопытство, растерянность, ужас, восторг. Мне было понятно, что в ее воображении отныне появился идеальный женский образ, хотя она не очень ясно себе представляла, кто такая эта Дункан.
Суббота прошла без происшествий – в тихих и мирных семейных занятиях, в воскресенье мы выехали за город и пообедали в ресторане. После обеда дети разъехались по домам. Мы с Маркосом, каждый со своим стаканом в руке, сели читать. Первые глотки джина-тоника пришлись как нельзя кстати, но понемногу мысли о неминуемом понедельнике и мучительные воспоминания о служебных неурядицах сделали свое дело: я начала терять нить повествования, погружалась в сумбурные размышления и в конце концов стала выстраивать какие-то нелепые гипотезы. А что, если в этом деле появились какие-то новости, однако комиссар Коронас запретил звонить мне домой и сообщать о них? А что, если комиссар уже решил закрыть дело? В волнении я вскочила на ноги и швырнула книгу на диван. Маркос смотрел на меня поверх очков:
– Что с тобой, Петра?
– Ничего.
– Дорогая, дальше так продолжаться не может, ты слишком переживаешь из-за этого убийства.
– И что ты предлагаешь? – спросила я не без иронии.
– Если тебе не хватает выдержки, хладнокровия, чтобы довести до конца работу, надо просить себе замену.
Я почувствовала, как лицо мое вспыхнуло.
– Я не такая, как ты, Маркос. Нет во мне хладнокровия и независимости, которые позволяют тебе жить так, словно ты теннисный судья: сидишь себе невозмутимо на своей вышке, следишь оттуда за игрой и элегантно, непререкаемым тоном указываешь игрокам на их ошибки. Я тебе завидую, честное слово. Скажи, что лежит в основе такого поведения: высокомерие, равнодушие?
– Тебе хочется устроить ссору?
– Нет, мне хочется услышать твой ответ.
Он сделал над собой усилие, чтобы не встать и не уйти, хотя именно такой должна была быть его естественная реакция. Он выглядел раздосадованным и обиженным.
– Для любого архитектора главное – равновесие. Фундамент держит здание, стены отгораживают его от внешнего мира, крыша защищает от непогоды. Все должно быть гармонично, хорошо вымерено, ни одна часть не должна весить больше всего остального, каждый элемент опирается на соседний. Вот секрет, которым я стараюсь руководствоваться в жизни.
– Иначе говоря, для тебя все равноценно: работа, твои дети, я и даже часы отдыха.
– Разумеется, есть вещи более важные, чем другие, хотя я готов утверждать, что не ты являешься тем элементом, который защищает меня от непогоды.
– Благодарю покорно, так я и думала. Но я служу в полиции, и те элементы, с которыми мне приходится бороться, ничем нельзя уравновесить: это улики, которые никак не желают отыскиваться, это подозреваемые, которые отказываются говорить правду, это человеческие поступки, вызванные безумием, корыстью или злом в самом своем неприкрытом виде… Какое здание, по-твоему, можно из всего этого построить – бордель? Нет, Маркос, моя профессиональная жизнь не предполагает сидения в тиши мастерской за расчетами, мне приходится иметь дело с самым плохим, что есть в обществе, так что не говори мне о равновесии – я просто не знаю, что ты имеешь в виду.
