– Я как раз только этим все утро и занималась… Просто сегодня день рождения моей падчерицы и…

Он глянул мимо меня и удалился, ворчливо приговаривая:

– Чтобы до конца дня все отчеты лежали у меня на столе. Понятно?

– Понятно, все будет сделано, – прошептала я и едва слышно чертыхнулась, проклиная свою судьбу.

Росарио Сигуан явилась ровно в двенадцать – в сопровождении мужа. Мы пригласили ее пройти в мой кабинет, и тут она заявила, что хотела бы, чтобы муж все время находился рядом с ней. Для нас эта просьба была неожиданностью, и мы не сразу нашлись с ответом. Гарсон глянул на меня, вопросительно приподняв бровь, а я отрицательно покачала головой. Результат моего отказа сразу же отразился на состоянии свидетельницы: ее и без того хрупкое и невесомое тело стало еще более жалким. Взгляд у Росарио стал глубоким и испуганным, и смотрела она на нас так, словно мы могли в любой момент наброситься на нее. Она села на самый краешек стула. Вид у нее был такой беззащитный и взвинченный, что я спросила себя, как такому существу вообще удается жить среди людей. Я заговорила мягким голосом, стараясь не напугать ее еще больше:

– Росарио, я не знаю, говорил ли вам кто-нибудь, что в деле об убийстве вашего отца есть новости.

Она не проронила ни звука, глядела в пол и боялась даже шелохнуться, так что казалось, будто ей хочется раствориться в воздухе. Не меняя тона, я продолжила более настойчиво:

– Наверное, что-то вам рассказала ваша сестра Нурия, правда ведь?

– Нет, – ответила она совсем тихо. – Мне об этом рассказала сестра Элиса.

– Та, что живет в Соединенных Штатах?

– Мы иногда переписываемся по электронной почте.

– А я и не думала, что она настолько в курсе здешних дел.

– Ей обо всем сообщает сестра Нурия.

– А вам – нет?

– Она боится, что любая новость об отце сильно подействует на меня. Она знает, что я очень любила его и очень тяжело переживала его смерть.

– А ваша сестра Элиса ничего такого не боится?

– Элиса, она более прагматичная, – ответила Росарио едва слышно.

– А вы не могли бы говорить чуточку погромче? – вежливо спросил Гарсон.

– Хорошо, – произнесла она на этот раз слишком громко.

– Вы плохо себя чувствуете, Росарио? – спросила я. Она помотала головой, и я продолжила задавать вопросы:

– Вы часто видитесь с вашей сестрой Нурией?

– Не очень.

– Почему?

– И у нее, и у меня много работы, но иногда мы вместе пьем кофе.

– Но вы не поссорились, не было между вами никакой размолвки?

– Никакой размолвки. Все в порядке.

– А теперь переменим тему. Вспомните время перед смертью вашего отца – у вас не было впечатления, что дела его идут неважно? Если вы сильно любили отца, вы, думаю, всегда были в курсе ситуации на фабрике, замечали перемены в его настроении.

– Папа, то есть мой отец, хотел закрыть фабрику, потому что устал.

– А разве он хотел закрыть ее не потому, что там возникли финансовые проблемы?

– Нет, на фабрике все шло хорошо, но он устал.

– А вам, трем сестрам, ни разу не пришло в голову, что вы могли бы унаследовать действующую фабрику?

– Отец хотел закрыть ее.

– А ваши сестры не были против?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Я никогда не интересовалась фабрикой. Это была работа отца – вот и все.

– А ваши сестры тоже не интересовались такими вещами?

– Сестры иногда говорили про это, но ведь они старше меня…

Выражение совершенной растерянности на ее детском лице никак нельзя было счесть притворным, и за ним отнюдь не крылось желание скинуть с себя любую ответственность. Ее простодушие и беспомощность были, насколько можно было судить, естественными и должны были вроде бы пробудить сострадание; я, однако, чувствовала, как во мне поднимается раздражение. И откуда только берутся такие тихони и скромницы? И как ей удавалось жить, целиком отрешившись от действительности? “Это была работа моего отца”. “Я очень любила отца…” С каким удовольствием я тряхнула бы ее пару раз, как трясут дерево, чтобы с него упали спелые плоды! И я решила позволить себе хотя бы один более сильный натиск.

– Росарио, сколько вам лет?

– Тридцать пять.

– А вам не кажется, что выглядит маловероятным, чтобы в вашем возрасте вы ничего ни о чем не знали и ничем не интересовались?

Слова мои вызвали у нее шок, и больше всего они поразили Гарсона. Он смотрел на меня так, словно я зубами разорвала на части маленькую птичку. Мгновение спустя Росарио заплакала, но не тихо и обиженно, а с громкими всхлипами и рыданиями, которые вспороли тишину кабинета словно тревожная сирена. И тут же резко распахнулась дверь, и мы увидели, как дежурный полицейский преграждает дорогу взбешенному мужчине, который пытается полицейского оттолкнуть. Гарсон крикнул:

– Какого черта там происходит?

Полицейский, удерживая мужчину за плечи, ответил прерывистым от натуги голосом:

– Это ее муж, он хочет войти!

– Пропустите его! – приказала я.

Мужчина, который был значительно старше Росарио, кинулся в кабинет, обнял жену и стал что-то нашептывать ей на ухо. Затем с ненавистью посмотрел на меня и спросил:

– Что вы ей сделали?

– Задали несколько вопросов, – ответила я, стараясь держать себя в руках, – и ни один из них не предполагал подобной реакции.

Он, казалось, успокоился. Поцеловал жену и сказал мне тоном, в котором не осталось никакой агрессивности:

– Мы могли бы поговорить с вами несколько минут наедине?

– Мой коллега тоже занимается этим делом.

– Я имею в виду мою супругу. Позвольте ей ненадолго выйти, чтобы успокоиться.

Я кивнула. А он, используя самые ласковые слова, попросил Росарио выйти из кабинета и подождать его снаружи. Когда она вышла, он провел руками по своим жидким волосам, потом по лицу, словно пытаясь стереть следы обуявшего его душевного волнения и заменить более спокойным выражением.

– Простите, что я так сюда ворвался, но когда я услышал плач Росарио, меня это страшно встревожило.

– Тревожиться тут не из-за чего, у нас людей не терзают. Просто ваша жена вдруг повела себя совершенно непредсказуемым образом.

– Я знаю, инспектор, знаю. Росарио, она особенная, очень восприимчивая, очень хрупкая. Поэтому я и хотел присутствовать при вашем разговоре. На самом деле она абсолютно ничего не знает об убийстве отца, потому что мы всегда старались, насколько возможно, оградить ее от любых неприятностей.

– А разве остальные знают что-то, что неизвестно ей?

– Нет, нет, инспектор! Никто из нас ничего не знает, я только хочу сказать, что в семье с ней всегда старались поменьше говорить на эту тему.

– Понятно.

– А что, у нее не все дома? – спросил Гарсон, употребив эвфемизм, прозвучавший в тысячу раз хуже, чем термин, которого он хотел избежать.

Мужчина резко повернулся, словно его укусил скорпион.

– Нет, она, разумеется, абсолютно нормальна, и это очень умная женщина! Дело исключительно в том, что она склонна к депрессиям, психологическое равновесие у нее очень шаткое… Она регулярно посещает психиатра, и лекарства, которые он прописывает, помогают ей жить обычной жизнью. Надо только иметь в виду, что с сильными эмоциями она справляется плохо.

– И она может работать?

– Да, она преподает в детском приюте. Росарио не получает за это никакого жалованья, но работает великолепно. Всю себя отдает несчастным детям, и они ее обожают. И я… – он понизил голос, – я тоже ее обожаю.

В комнате повисло тягостное молчание. Затем он продолжил совсем уже доверительным тоном:

– Мы с женой очень счастливы вместе. Я стараюсь уберечь ее от всяких переживаний, а она дарит мне свою молодость.

– А сами вы чем занимаетесь?

– Я врач, педиатр. Зовут меня Роберто Кортес. Если вы хотите продолжить допрос Росарио, позвольте мне остаться с ней. Она будет чувствовать себя спокойнее и ответит на ваши вопросы.

– Думаю, в этом нет никакой необходимости, сеньор Кортес. А скажите, как давно ваша жена страдает склонностью к депрессиям?