– У меня просто нет слов, Петра, я потрясен. Это живая история, как будто мы попали на много веков назад. Даже не понимаю, как они позволяют ездить машинам рядом с таким чудом!
– Мы, европейцы, привыкли жить среди своих же отбросов, как свиньи.
– Сравнение не кажется мне слишком удачным. Я расхохоталась. Было очевидно, что этот памятник затронул самые глубокие художественные струны в душе Гарсона, струны, о существовании которых я даже не подозревала. Когда мы вышли на арену, он снова дал волю своим восторгам:
– Вы только подумайте, Петра! Среди этих камней происходили ужасные вещи, жестокие, но и величественные: гладиаторы бились друг с другом, дикие звери терзали христиан, толпы людей вопили, требуя крови… Волосы дыбом встают, стоит об этом вспомнить.
Я не мешала ему выплескивать свои впечатления и не позволила себе никаких комментариев, так как любой из тех, что приходили мне в голову, мог его обидеть. А он продолжал перечислять свои убогие сведения о давно минувшей эпохе:
– Знаете, мне вообще кажется, что один из моих предков был родом отсюда. Что-то такое меня кольнуло, когда мы только входили. Не исключено, что какой-нибудь мой пра-пра служил среди тех, кто кормил львов, или был кузнецом, изготовлявшим оружие для тех, кто бился на арене, короче, что-то мне подсказывает: в древние времена я здесь непонятным образом присутствовал.
– Занятный вы все-таки человек, Фермин. Обычно, когда люди представляют себя живущими в другие исторические эпохи, они выбирают куда более блестящие роли – короля, императора или, по крайней мере, поэта либо философа. Только вам пришло в голову сказать, что вы ведете начало из самых низов.
– Просто я никогда не заблуждался относительно рода занятия своих предков, они уж точно были самыми простыми людьми: каменщиками, пастухами, угольщиками… Никаких графов или маркизов! И я горжусь этим, будьте уверены! Всегда то же самое говорю жене, когда она упрекает меня за недостаток благородства в манере держать себя: “Я ведь, Беатрис, из тех людей, что зарабатывают на хлеб потом своим, я из тружеников. Ты происходишь из благородной семьи, а я нет, и никогда этого не забывай. В моей семье отродясь не встречалось породистых псов. Только дворняжки”.
Я испытала было что-то похожее на сочувствие к Беатрис, которой приходится выслушивать подобного рода собачье-династические соображения мужа, и в этот миг мне страшно захотелось немного позлить Гарсона.
– Да, Гарсон, от тяжкой работы ваш лоб просто залит потом, правда, случается – еще и от игры в гольф, и слава богу, что вы не потеете, отправляясь в оперу или в дорогой ресторан, не то бы…
– Петра, лучше попридержите свои намеки на то, до какой степени я обуржуазился, иначе мы с вами поссоримся. Лучше скажите, какую бы роль выбрали себе вы, если бы попали во времена Римской империи.
– Я-то? О, я бы, разумеется, была императрицей, одной из тех свирепых и коварных дам, что подсыпали мужу яд даже в воду для полоскания рта.
– Нет, с вами просто невозможно говорить всерьез. Пойду лучше похожу по лестницам.
– Я подожду вас у выхода. У вас есть четверть часа на все ваши исторические восторги – и ни минутой больше. Мы не должны опаздывать в комиссариат, это произвело бы дурное впечатление. Не забывайте: мы здесь представляем всю испанскую полицию.
Он посмотрел на меня с досадой, сверху вниз. Затем стал удаляться, с достоинством цезаря огибая туристов. Я вышла, закурила и стала его дожидаться. Ожидание получилось не таким уж скучным: какие-то типы, наряженные центурионами, за некую плату позировали перед фотоаппаратами юных американок, которые буквально умирали со смеху. И я подумала, что все мы, человеки, как только превращаемся в туристов, готовы ставить сами себя в смешное, даже унизительное, положение, хотя никогда не позволили бы, чтобы нас в такое положение поставил кто-то другой. И тем не менее зрелище было живописное, и оно помогло мне скоротать время. Гарсон не опоздал ни на секунду, но тотчас присоединился к зевакам, глазевшим на центурионов.
– А недурно было бы и нам сняться с этими молодцами. Привезли бы фотографии в Барселону – вот бы смеху было у наших девушек из комиссариата.
Совершенно по-дурацки хихикнув, я сделала вид, что принимаю его идею за шутку, хотя была уверена: он говорит всерьез. Потом я схватила Гарсона за руку и изо всех сил потянула к ближайшему бару. Там я заказала нам по чашке кофе, и, как я и предполагала, Гарсон, залпом выпив фантастически крепкий напиток, воскликнул:
– Матушки мои! Да от этого любой покойник воскреснет. Настоящая кофеиновая бомба!
– Кстати о покойниках: нам пора двигаться. Время, отведенное на туризм, истекло. Поедем на такси.
Нам предстояло познакомиться с ispettore Маурицио Абате и его помощницей Габриэллой Бертано, которым суждено было превратиться в наши тени на гораздо больший срок, чем планировалось.
Я тотчас поняла, что Абате выбрали на эту роль в первую очередь потому, что он отлично говорил по-испански. По его словам, наш язык он успел выучить, так как пятнадцать лет был женат на испанке, родом из Мадрида.
– Правда, мне так хотелось забыть все, с нею связанное, что я надеялся забыть также испанский, но, судя по всему, двух лет, которые прошли после нашего развода, для этого маловато, – объяснил он не без иронии.
Он смотрел на меня с нескрываемым любопытством, сверху вниз, и с лица его не сходила загадочная улыбка. Он был чуть моложе меня – коротко стриженные волосы, уже слегка тронутые сединой, глаза цвета меда, атлетическое сложение. Очень тщательно одет. Однако это внешнее описание ни в малой степени не передает того впечатления, которое он производил. Хотя я бы даже не сказала с уверенностью, какое именно впечатление он на меня произвел. Скептик, насмешник, человек язвительный и веселый? Пока я этого не знала, но повадку его восприняла как явный сигнал: надо быть начеку.
А вот характер Габриэллы Бертано показался мне с первой же встречи куда более покладистым и гибким. Лет тридцати, красивая, серьезная, во взгляде угадывалась большая сдержанность. Она сообщила, что очень часто работает в паре с Абате, и я готова была поклясться, что они идеально дополняли друг друга. По-испански она не говорила, но язык понимала, а чтобы мы понимали ее, объяснялась по-итальянски короткими и ясными фразами, сопровождая их красноречивой мимикой. Я решила, что больших языковых проблем у нас не будет, хотя Гарсон еще только осваивался с итальянским и порой просил повторить сказанное.
Оба poliziottos до мелочей изучили дело Сигуана, едва получив документы из Барселоны. Целью нашего приезда было отыскать нужного нам человека, и все, что нам до сих пор удалось о нем узнать, сейчас играло первостепенную роль. У них было слишком мало времени, чтобы разработать конкретный план, но они, безусловно, все последние дни занимались исключительно этим делом.
Не теряя времени на лишние разговоры, Абате положил перед нами полицейское досье на Катанью. С фотографии на нас смотрел мощный мужчина с орлиным носом и бычьей шеей, лицо у него было мерзким и маловыразительным.
– Мелкий уголовник, схваченный на месте преступления и отсидевший за это положенный срок, – пояснил Абате. – Правда, потом следы его теряются. Какие выводы вы можете из этого сделать, инспектор?
Я не ожидала, что меня вот так вдруг, ни с того ни с сего, подвергнут экзамену, и поэтому молчала, рассудив, что это вопрос риторический. Ничего подобного: Абате ждал ответа, глядя на меня с видом непреклонного профессора. Я ответила не без раздражения:
– Можно предположить, что все это время он вел себя в рамках закона, хотя для уголовника, который, вне всякого сомнения, только что совершил несколько преступлений в Испании, три года примерного поведения – срок слишком долгий. В чем-то он должен был за этот период запачкаться.
– Brava![1] – выпалил Абате, сверля меня взглядом и улыбаясь еще веселее. Потом изобразил на лице непонятную гримасу и сказал: – Но это не все. Если действительно именно Катанья убил Сигуана, а потом Киньонеса, выступая в роли киллера, и было это пять лет назад, что-то здесь не складывается. Какие у вас на сей счет соображения, инспектор?
