Парень сам не понимал, что с ним творится. Случалось такое уже далеко не впервые. Та или иная женщина-оборотень вдруг безраздельно овладевала его вниманием, он совершенно дурел, не сводил с нее глаз, иногда даже пытался подойти, но неизменно получал по морде. А через несколько дней, если случалось задержаться на одном месте, интерес вдруг пропадал, хотя дама сама иной раз начинала строить ему глазки.

Заинтересованная кошечка не выдержала и заговорила с ним.

— Ну что ты пялишься на эту… собачку? Ведь сам понимаешь, что не получишь.

— Почему? — он уставился на нее со столь неподдельным удивлением, что кошечка расхохоталась.

— Откуда ты такой? Тебя люди растили?

— А что?

— Да ничего. Правда не знаешь или прикидываешься?

— Чего не знаю? Хотя да, наверное, не знаю, — напряжение в паху стало настолько невыносимым, что он решил плюнуть на вожделенную особу и пойти с кошечкой. — Объяснишь?

— Угум-м-мр-р, — девица скользнула ему на колени, обвила руками шею. — Ты только не перекидывайся при мне, ладно? Я собак боюсь.

— Катитесь отсюда, твари! — прикрикнул на них проходивший мимо кабатчик.

А после, лежа в постели в комнатушке кошечки, он узнал, что оборотни чуют, когда их женщины способны зачать. Это состояние и привлекает больше всего, как животных во время гона.

— Так я повелся, будто кобель? — ему стало смешно.

— Так ты ж кобель и есть, — хихикнула кошечка. — Надо же, совсем взрослый, с женщинами обращаться очень даже умеешь, а про запах любви не знал.

Время шло, Дрозд втягивался в новую жизнь. Не то чтобы она ему нравилась, но хотя бы становилась привычной. Вернуться к отцу не позволяла новая природа. Он слышал рассказы о горе Соколиного, потерявшего всю семью, а однажды мельком видел того на улице Венцеграда во время торжественного выезда. Князь тогда посещал столицу по приглашению короля Беркута.

К удивлению и радости сына, Соколиный не сильно изменился. Видно, потеря жены в свое время выжгла в нем все чувства без остатка, и смерть сыновей уже не могла подкосить больше. Смерть не могла, подумал тогда Дрозд, а вот известие о том, что младший выжил, но перестал быть человеком… И стремление когда-нибудь вернуться домой, в замок на Грозовом утесе, в тот день сошло на нет, а в душе вновь угнездились жгучее чувство вины за случившееся и отвращение к себе.

После этого он долго жил в лесу псом, сцепляясь при каждом удобном случае с настоящими волками, пытаясь или погибнуть в драке, или с помощью животной ярости задавить рассудок, но не преуспел ни в том, ни в другом. Сражения со зверями лишь закалили (ведь заживить раны ничего не стоило), научили драться на четырех, используя в качестве оружия зубы. Не думать не получалось, равно как и прожить без человеческой еды: несколько раз, не удержавшись, украл узелки с обедом у селян на покосе. Да, сожрал все в песьем облике, но какая, к Клыкастому, разница…

В конце концов от такой жизни Дрозд захандрил еще больше и вернулся в человеческое обличье. Кое-как соскреб заржавевшим в тайнике ножом бороду и обкарнал волосы.

Поначалу Дрозд никак не мог привыкнуть, что короткая аккуратная шерсть пса превращается в такое безобразие, стоит пробыть зверем достаточно долго. Но, видно, у волос имелись свои законы, и растительность на лице и голове оказывалась отросшей ровно настолько, насколько должна была, не перекинься он и перестань бриться и стричься.

Дрозд снова начал скитаться, и с удивлением обнаружил, что теперь к оборотням относятся, пожалуй, еще хуже, чем до его отшельничества. На первой же заставе, куда он по привычке зашел отметиться, ему ткнули крылик в лицо и приказали поцеловать. Он решил, что это не слишком удачная шутка и попытался отстраниться. Тогда стражник схватил его за шиворот и приложил серебряной вещицей от души, чуть не лишив глаза.

— С людьми-бродягами неприятностей не оберешься, — пропыхтел он, — так еще вы, проклятые твари, по дорогам шастаете. Скорей бы уж запретили вам шляться, где ни попадя.

Дрозд совершенно обалдел от такого приема и отправился в кабак, на ходу заживляя ожог. Визг маленькой девочки, увидевшей, как лицо прохожего на миг превращается в подобие собачьей морды, даже доставил ему определенное удовольствие, чего раньше никогда не случалось.

Придя в кабак, бродяга купил на последние медяки черствого хлеба и засел в темном углу. Быстро умял принесенные хозяином заветрившиеся куски и принялся вертеть в пальцах единственное свое достояние — серебряную монету.

Металл обжигал пальцы, и Дрозд перекидывал кругляш все быстрее, заодно пытаясь заживлять поврежденную кожу. Неплохая тренировка, раз уж о мече пришлось забыть. Вот только к чему эта ловкость рук? Кошели на рынке срезать? Зачем он вообще вылез из леса? Нахлынула бессильная тоска, как всегда при мысли о том, на что его обрекли. Пальцы дрогнули, монета выскользнула и покатилась по полу.

Он встал, собираясь подобрать беглянку. Сребрик достался нелегко, две недели пришлось без роздыху давить кроликов в бескрайних садах зажиточного купчины. А на зиму нужны сапоги заместо тех опорок с прикрученными бечевкой подошвами, которые он таскает на ногах.

Пес нагнулся за катящейся монетой, но она уже скрылась под чьим-то пыльным башмаком.

— Благосостояние народа растет. Оборотни стали серебром разбрасываться.

Парень выпрямился и взглянул на говорившего. Чутье уже оповестило, что это кот. Впрочем, незнакомец и выглядел как типичный кошак: ярко-рыжий, с хитрющей наглой физиономией, на которой в данный момент было написано сытое благодушие.

— А за щекой сребрики катать не пробовал? — полюбопытствовал рыжий. — Или еще куда засовывать? Чего ты его мял? Это не девка.

— Не твое кошачье дело. Отдавай монету.

— Да забирай, — рыжий убрал ногу. — Нагнуться мне не сложно, но держаться лишний раз за чужое серебро — уволь.

Дрозд молча поднял тускло-серый кружочек и сжал в кулаке. Кошак продолжал разглядывать собеседника.

— Пойдем, выпьем? Угощаю. И убери ты клятый кругляш в кошель. Ишь, зажал. Дыру прожжет.

— Тебе-то что? Прожжет — зарастет. А пить я с тобой не буду. Хочешь обобрать, имей в виду: у меня кроме этого сребрика ничего нет. На выпивку больше потратишь. Я после первых пяти совсем не пьянею, и после дело туго идет.

— Обобрать! — фыркнул кошак. — Видно ж, что взять с тебя нечего. Эх, ты, песья морда! Я просто тебя пожалел. Сидишь в углу разнесчастный, сухой хлеб жуешь, серебром жжешься. Да, жизнь штука невеселая, особливо для оборотней, но зачем ее еще хуже делать? В конце концов, не так все плохо: ты молодой, не калека, не урод, даже деньги имеются, не великие, но все же. Я б тебе такого мог порассказать про настоящие несчастья… Но не буду. Меня сегодня молоденькая кошечка ублажила, с макушки до кончика хвоста вылизала и еще валерькой угостила. И все за красивые глаза, представляешь? Так что я добрый и хочу немного скрасить жизнь тебе, горемыке.