Валентинова слушала его внимательно и время от времени в знак согласия кивала головой. Когда Яков Иванович закончил, она сказала:

— Сразу же за полком Карпова нужно укреплять дорогу. Я возьму наших девушек, помогу мобилизовать местное население.

Валентинова предложила как раз то, о чем думал сам Железнов, и он невольно восхитился умом и энергией этой женщины. Когда она заговорила, он пристально взглянул на нее и подумал: «Такая может увлечь!..»

— Что вы, Яков Иванович, так подозрительно на меня посмотрели? — покраснев, спросила Валентинова.

— Ей-богу, ничего!

Однако Валентинова почувствовала, что Яков Иванович что-то недоговаривает, и решила сама рассеять его сомнения. Она встала у окна и выжидательно посмотрела на Железнова. Яков Иванович открыл дверь и сказал Никитушкину:

— С обедом мы сами справимся.

Никитушкин понял, что он хочет остаться с Валентиновой наедине, оделся и вышел из избы.

— Расскажите, Ирина Сергеевна, в чем дело? — попросил Железнов. — Говорите все, без утайки. Мы одни.

Валентинова вытащила из рукава платок и стала теребить его в руках.

— Мне не хочется иметь от вас, Яков Иванович, тайны, — волнуясь, начала она. — Я чувствую, что вы в чем-то меня подозреваете и даже упрекаете... Наверно, оттого, что Карпов относится ко мне...

— Что вы, Ирина Сергеевна!.. Я ни в чем вас не подозреваю, — встревожился Железнов. Ее прямота заставила его растеряться.

— Тогда простите меня, Яков Иванович! — Валентинова протянула ему свою горячую и влажную руку. — Но все же я должна высказать вам, что у меня сейчас на душе... Настроение у меня скверное... Это из-за недопустимого поведения Доброва... Я несколько раз порывалась поговорить об этом с вами или с Хватовым, но каждый раз себя останавливала... Вот вы мне сейчас сказали, что ничего плохого обо мне не думаете... — Она краем платка вытерла глаза.

— Что же у вас случилось с Добровым?

— Добров нехороший человек. Вначале он за мной принялся ухаживать, а потом, когда я наотрез отвергла его притязания, он сказал, что я так себя веду с ним потому, что я «пепеже» Карпова... Простите за это грубое слово!.. Его, наверное, выдумали такие люди, как Добров... Я тогда не выдержала и дала Доброву пощечину.

— Доброву? Пощечину? — переспросил Яков Иванович.

Ирина Сергеевна виновато кивнула головой. Наступило короткое, неловкое для обоих молчание, Валентинова уже раскаивалась, что заговорила: ведь теперь надо было рассказать все... а это было ей очень трудно. Наконец она справилась с собой.

— Теперь вы поймете, почему я так настороженно отношусь к тому, что обо мне думают, — продолжала она. — Мне иногда чудится, что вы тоже смотрите на меня с осуждением. — Валентинова со страхом ожидала, что Железнов сейчас подтвердит ее слова, но он продолжал молчать... — Но это неправда! Разве это может быть? Вы видели, конечно, как я иногда волнуюсь за него. Вам могло показаться, что я люблю его. Но ведь я также волнуюсь и за вас, и за Фому Сергеевича, и за этих славных ребят — Кочетова, Груздева и Подопригору!.. Все вы мне теперь дороги!.. Ведь у меня никого близких нет... Так не думайте обо мне скверно!

— Никто о вас так не думает, Ирина Сергеевна, — стараясь ее успокоить, сказал Железнов. — Но должен вам сказать: я против подобных связей. Они к хорошему не приведут. — Он сам поражался бессвязности своей речи. — Но о вас я ничего такого не думаю...

— Спасибо! От всей души спасибо, Яков Иванович! — проговорила Ирина Сергеевна. Ее ресницы заморгали, губы дернулись. Она отвернулась и снова вытерла слезы. — Ведь я жила хорошо, у меня был муж, дети, и вдруг я всего лишилась и осталась одна. А ведь смысл моей жизни был в них! Так поймите, могу ли я оставаться одна, наедине со своим горем? Могу ли жить, не делясь ни с кем своими переживаниями и невзгодами, не встречая сочувствия?.. Если бы не этот страшный круговорот войны, когда нет времени для сна и отдыха, я бы, наверное, сошла с ума... И вот здесь, на фронте, встречаешь человека, который тебя понимает, который не претендует на такие отношения, как Добров, и своим теплым участием стремится облегчить горе...

— Но ведь это может привести к настоящей любви?

Неожиданно для Железнова Ирина Сергеевна ответила на вопрос решительно:

— Ну и что же? Что здесь позорного? Ведь это будет любовь, а не просто мимолетная связь...

Яков Иванович удивленно посмотрел на Валентинову: он как бы увидел ее в новом свете, и она показалась ему необыкновенно привлекательной и еще более женственной.

Ирина Сергеевна опустила голову и шагнула к порогу.

— Если бы вы знали, как мне тяжело... — не оборачиваясь, прошептала она.

Скрипнула дверь, дробно затопали валенки, и из-за перегородки послышался голос Никитушкина:

— Эх, опять все остыло!.. Что же вы, Ирина Сергеевна?..

Ирина Сергеевна вздрогнула, обернулась, и на ее лицо появилась такая теплая, милая улыбка, что Яков Иванович невольно подумал: «Трудно, наверно, Карпову. Ведь эту женщину нельзя не любить!»

— Прости, Никитушкин! Заговорились и забыли, — ответила Валентинова и поспешила за перегородку.

Яков Иванович подумал о Карпове. Он представился ему не таким бирюком, каким знал его до сих пор, а мягким, душевным, сумевшим понять в женщине что-то очень важное. «Когда это все с ним случилось?» — спросил он сам себя.

Сидя за столом, Валентинова улыбалась, рассказывала о своих делах и ни словом больше не коснулась того, о чем они говорили раньше. Якоз Иванович тоже избегал того, что могло напомнить о Карпове.

После обеда Ирина Сергеевна ушла, а Яков Иванович снова углубился в карту.

Необходимо было сосредоточиться на вопросах организации артиллерийского и инженерного обеспечения, предстояло форсировать реку Рузу. Железнову хотелось ворваться на тот берег на плечах врага. Однако надо было быть готовым и к другому исходу.

Так над расчетами Яков Иванович просидел допоздна. Когда он взялся наконец за телефонную трубку, чтобы вызвать начштаба и дивизионного инженера, дверь неожиданно распахнулась, и к нему влетели запыхавшиеся Хватов, Бойко и адъютант.

— Вот записал по радио итоговую сводку Информбюро на одиннадцатое декабря. «В последний час», — Фома Сергеевич потряс исписанными листами бумаги.

Бойко проворно развернул перед Железновым уже значительно поистертую карту. И Хватов торжественным голосом стал читать сводку вслух. Особенно радостно звучал его голос, когда он читал следующие слова: «6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и постепенно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери...»

Фома Сергеевич остановился, перевел дух и продолжал читать уже медленнее. Бойко, слушая его, отмечал красными скобками на карте освобожденные города и чертил от них к западу стремительные стрелы.

Когда Яков Иванович посмотрел на сине-красную границу фронта на карте, ему показалось, что здесь, в центре фронта, где сражается сейчас его дивизия, поднялся русский богатырь, своей широкой грудью прикрыл сердце Родины — Москву, охватил своими могучими руками весь необъятный Западный фронт от Клина до Михайлова, поднапряг свою исполинскую силу, двинулся вперед и далеко отбросил на запад рвавшегося к Москве врага.

— Хо-ро-шо! — произнес Яков Иванович, когда Бойко поставил последнюю стрелку. — Великое чудо! Этакое совершить мог только советский народ!

На потрепанной карте обозначилось движение советских войск. Тронулся пятисоткилометровый фронт. На правом крыле фронта под натиском войск генералов Лелюшенко, Кузнецова, Сандалова, бросая технику и раненых, бежали третья и четвертая танковые группы войск генерала Гота и Хепнера; на левом более быстро наступали войска генералов Голикова, Белова, Болдина, наводя страх на отходившую 2-ю бронетанковую армию генерала Гудериана; в центре, в направлении на Волоколамск, Рузу и Можайск, двигались вперед войска генералов Рокоссовского и Говорова, отбрасывая на запад отборные дивизии 4-й армии фельдмаршала фон Клюге.