— Ага!.. — хлопнув себя по коленям, Добров неожиданно загоготал. — В строй, говоришь!.. А в эту контору не хочешь?.. Правильно делаешь!

Яков Иванович помолчал немного. Его покоробило неуместное сравнение штаба с конторой.

— Если здраво рассудить, то меня и это устраивает. Конечно, больше тянет работать с людьми...

— А здесь, с бумагами, тихо... Скомандуешь им: «В сейф — арш!» — и они моментально там. И спокойно. Чепе не сделают... А люди, они ведь беспокойные, на замок их не закроешь!.. — Добров усмехнулся. — Хотя в большой конторе и спокойно, но я туда ни за какие коврижки не пойду! То ли дело в войсках: на твоих глазах люди растут, мужают, овладевают кавалерийской ездой, ловкостью обращения с клинком. Повел людей в атаку, — Добров покрутил над головой кистью руки, словно держал в ней клинок, — и понеслась за тобой лава. В этом лихом порыве чувствуешь силу... Как бы это сказать?.. силу своего влияния... свою волю, чувствуешь молодость людей, их удалую лихость и сам становишься таким же молодым, лихим и сильным. Кра-со-та!

— Красота-то красота... — Железнов помялся. — Но ты, Иван Кузьмич, зря так обидно говоришь о штабе. Это у тебя, дружище... Только ты уж не сердись на меня, я говорю по-товарищески, от души...

— А ты без реверансов, я не барышня, — перебил Добров, — рубай прямо с плеча!..

— Это у тебя, — Железнов чуть было не сказал «от некультурности», но удержался, — от незнания штабной работы...

— Ее работы, а службы, — поправил Добров.

— Я тоже хочу в строй. И даже очень хочу... А вот Алексашин мне определил другую судьбу: «Вас, товарищ Железнов, — говорит он, — обучили для того, чтобы вы работали над большими оперативными вопросами...»

— Ах, этот Алексашин! — Добров покрутил пальцами свой ус. — Многим он линию испортил!.. Вот вчера получил приказ сдать коней, моего Коршуна!.. Да скорее я помру, чем его отдам!..

Оба закурили и вышли из купе. Железнов остановился у открытого окна. Добров выпустил в окно густую струю папиросного дыма.

— Ну, хорошо, — продолжал он, — я сам знаю, что сейчас век моторов и тому подобное... Ну и формируй, пожалуйста, новые мотодивизии, назначай туда молодежь... — словом, тех, кто на коня сесть боится. Но не трогай нас, конармейцев, не лишай нас любимого дела! — Он круто повернулся к Железнову: — Так нет, сунули в эту мехпехоту да еще говорят: «Радуйся, это тебе честь оказана!..»

— А ведь это действительно честь, Иван Кузьмич, — мягко возразил Железнов. — Ты же знаешь, что у этих войск большое будущее...

— Я не против механизированных войск, — перебил его Добров, — но против расформирования прославленных в гражданской войне кавалерийских дивизий. Считаю, что это ляпсус Генштаба, и меня в этом переубедить невозможно.

— А знаешь, Иван Кузьмич, мне кажется, тебе новая служба понравится!..

В серых глазах Доброва показались огоньки, и он отрицательно покачал головой:

— Эх ты, генштабист! Не понимаешь души старого кавалериста!.. Ты в конном строю в атаку ходил? Через хребты гор переваливал? По степям и лесам за бандитами гонялся? Вместе с конем голод и холод делил?..

— Ну что ты налетел на меня? — добродушно запротестовал Железнов, подняв обе руки кверху. — Сдаюсь! Сдаюсь во избежание напрасного кровопролития...

— Ну это у меня сорвалось! — виновато улыбнулся Добров. — Уж очень твои рассуждения похожи на рассуждения Алексашина да теперешнего моего комдива и им присных. Но я не отступлю: либо пусть назначают в конницу, либо увольняют!..

— Это уж ты зря! — холодно заметил Яков Иванович. — Рано в отставку собрался, старина! На границе фашисты... — Яков Иванович оглянулся по сторонам и, убедившись, что их никто не слышит, тихо спросил: — Ты веришь их клятвам? — Добров покачал головой. — Следовательно... — Железнов хотел что-то еще добавить, но Добров его уже не слушал. Он высунулся по пояс из окна, подставил лицо прохладному встречному ветру.

За окном замелькали сосновые кроны знакомых минских лесов.

— Подъезжаем, Железнов! — крикнул Добров.

По коридору шла посвежевшая после умывания Нина Николаевна.

— Знакомься, Иван Кузьмич, — моя жена, — представил Железнов.

— Мы уже виделись, — Добров четко, по-военному повернулся к Нине Николаевне, звякнул шпорами и слегка наклонил голову: — Добров, Иван Кузьмич.

— Садитесь с нами завтракать, — пригласила Нина Николаевна.

— Завтракать поздно! Сейчас Минск. — Войдя в купе, Добров протянул руку Юре, который с восхищением уставился на его орден Красного Знамени.

Яков Иванович кивнул на окно:

— А вот и Минск!

Юра прильнул к стеклу.

— Папа, что там на горе? Вон белое здание с колоннами... А там, где флаг, что? А Дворец пионеров в Минске есть? — расспрашивал он отца.

К переезду по сверкающим рельсам подходил трамвай. У пестрого шлагбаума поблескивали фарами машины. Вдали дымили трубы завода.

Поезд громыхал на стрелках. Яков Иванович через голову сына с волнением вглядывался в знакомые черты встающего перед ними города.

— Я помню Минск в двадцатом году, и даже чуть позже, — сказал он Доброву. — Я ведь на этом фронте в гражданскую воевал. Тогда это был грязный нищий город, с разбитыми мостовыми. Теперь вон как растет!..

Поезд все больше замедлял ход и наконец остановился возле нового, недавно построенного вокзала.

Добров, держа в руке фуражку по-уставному, снова издал шпорами «малиновый звон» и наклонил голову. Нина Николаевна протянула ему руку. Добров пожал ее, надел фуражку и только тогда взял чемоданчик. Яков Иванович и Юра вышли на перрон проводить его.

Часы показывали половину одиннадцатого, но в тени вагонов еще чувствовалась утренняя прохлада. Людской поток тянулся туда, где над металлической аркой большими буквами было написано: «Выход в город». Чтобы избежать толчеи, Добров решил пройти служебным ходом. Он остановил Железнова неподалеку от международного вагона. У входа в этот вагон, расставив ноги и заложив руки в карманы, стоял сухопарый, одетый по-иностранному пассажир, сквозь большие очки в черной оправе он внимательно рассматривал проходивших.

— Где-то я, кажется, видел этого человека, — сказал Доброву Яков Иванович.

И вспомнил: нависшие, густые темные брови, немного скривленный нос с горбинкой, широкий рот, большой подбородок и эта манера держать руки в карманах — конечно, перед ними один из тех иностранных корреспондентов, что крутились среди русских на банкете, устроенном германской стороной в Бресте в связи с завершением работы демаркационной комиссии.

...Покачиваясь, словно пьяный, сновал тогда этот человек от стола к столу, подсаживался к советским офицерам и каждому говорил, что любит Россию за ее величие и силу и что его душа всегда принадлежит русским: «Если придется вам быть в Берлине, буду очень рад!..» Подсел он тогда и к Железнову, стал навязывать свое знакомство.

Якоз Иванович вполголоса рассказал Доброву об этой встрече на банкете:

— Отрекомендовался он, насколько я помню, корреспондентом американской газеты в Берлине Стивенсоном. Хорошо говорит по-русски. Немного с акцентом, но хорошо. «Я вас встречу по-русски блинами с икрой, московской горькой, пластинками Лещенко. Кутнем по-настоящему...»

— Будь я на твоем месте, я бы ему нос выправил... — Добров бросил сердитый взгляд в сторону иностранца.

— Нельзя, Иван Кузьмич: дипломатия.

Друзья распрощались. Яков Иванович пожал Доброву руку. Юра отсалютовал по-пионерски.

— Желаю вернуться в кавалерию! — сказал Яков Иванович.

— Ты смеешься надо мной? Или действительно от души? — покосился на него Добров.

— От всего сердца.

— Ну, тогда, казак, бывай здоров! — и, еще раз крепко пожав руку Якову Ивановичу, Добров скрылся в больших дверях вокзала.

Из вокзального ресторана к составу мчалась бойкая девушка в белой накрахмаленной наколке, с подносом, накрытым салфеткой. Голосисто выкрикивала: «Горячий кофе! Пирожки с рисом, с яйцами! Бутерброды! Все для завтрака!»