— Готовьтесь спустить шлюпки, — кричал капитан Андерс на ломаном французском в громкоговоритель. — Все пассажиры внизу!

— Не собирается же он взять всех этих солдат на берегу, — неуверенно сказала Салли. — Бог мой, они настолько отчаялись, что готовы потопить все его лодки.

Леони Блум не ответила. Она пристально смотрела на Эмери Морриса, который стоял в десяти футах от них, тоже держась за поручни, и внимательно разглядывал берег. Он курил сигарету, на его лице играла легкая ироничная улыбка.

— Мне не нравится тот человек, — прошептала она Салли.

— Моррис? Но он работал с Филиппом. Он юрист.

— Мне он не нравится, — повторила пожилая женщина. — Он смотрит на тебя. Нехороший у него взгляд.

Салли охватил приступ страха. Она не хотела развивать фантазии мадам Блум, но знала, что эта женщина имела в виду: Моррис следил за ней. На «Клотильде» была толпа в четыреста человек, а ему все время удавалось держаться поблизости. Она застала его однажды с ее сумкой в руках, и он оправдался тем, что боялся, что ее вещи остаются без присмотра на таком большом корабле, как этот, где среди пассажиров может оказаться много воров. В его тоне чувствовалась фальшь, он слишком интересовался ее вещами, и она поняла, что от него исходит опасность.

«Документы Филиппа, — думала она. — Ему нужны документы Филиппа».

У нее не было поводов подозревать Морриса. Он объяснил, что просто пытается попасть в Нью-Йорк, что его жена уехала раньше, и он ехал к ней. Однажды ночью, когда ей и мадам Блум удалось заснуть в своей крошечной каюте, она проснулась за несколько часов до рассвета уверенная, что слышала звук закрывающейся двери. Она была убеждена, что кто-то был у ее кровати и шарил под матрасом потными ладонями. Ее охватил страх и чувство неминуемой гибели, и Салли больше не смогла заснуть. За завтраком она не стала рассказывать Леони о происшествии.

Шлюпки были уже спущены, и матросы направляли их по водам Кале. Салли смотрела, как первые лодки причаливали к берегу, солдаты не могли дождаться их прихода и прыгали в воду им навстречу. Крики матросов и отчаявшихся людей были похожи на крики чаек. Лодка, еще одна, некоторые почти затопленные; матросам «Клотильды» все меньше удавалось сдерживать толпу веслами, один из них упал за борт и его место тут же оказалось занято солдатом, лодка повернула и поплыла к кораблю, груженная людьми.

— Они готовы утонуть, лишь бы не попасться в руки немцам, — пробормотала она.

— Большинство из них утонут, — сказал равнодушно Моррис за ее спиной. — Капитан рассказал мне, британцы передали по радио, что ищут любое доступное судно, рыболовецкое или любое другое, чтобы вывезти своих людей из Данкирка. Кажется, это немного севернее нас. Берег полон трусов. Во всем мире не найдется столько кораблей, чтобы спасти их всех.

— Вы хотите, чтобы немцы победили, да? Вы как все эти… отчаявшиеся. Вам нравится смотреть на боль. Вам нравится… смерть.

Он бесстрастно разглядывал ее, в уголках его жестких усов играла знакомая улыбка, и в этот миг она поняла, как он смотрел, как умирает Филипп, как страх и боль Филиппа удовлетворяли его сексуальное возбуждение, поэтому он осквернил тела двух мужчин и оставил их в этом отвратительном состоянии прежде, чем уйти домой к своей ничего не подозревавшей жене. Она все поняла, хотя Моррис не сказал ни слова. У нее засосало под ложечкой от этой уверенности и от осознания того, что его присутствие на судне не случайно и что она, быть может, подвергалась теперь самой большой опасности в своей жизни.

Но почему? Что такого было в бумагах Филиппа, что толкнуло Морриса на убийство?

— Моя дорогая, — сказал он мягко. — Я знаю, что ваша смерть доставит мне много удовольствия.

Салли услышала и потеряла его слова в жутком свистящем шуме, который наполнил воздух, словно демон пронесся над морем и поднял волну, чтобы потопить «Клотильду». Торпеды — их было две, выпущенные с борта курсировавшей вдоль берега немецкой подлодки — прошли сквозь стены трюма, набитого пассажирами, сквозь котельную, разломили винт на две части и взорвались огнем и дымом, уничтожив капитанский мостик и убив капитана, следившего за возвращением первой шлюпки.

Фамилия немецкого офицера была Краусс, а его капрала звали Багг. Краусс ехал вместе с Мемфис на переднем сиденье, а Багг и фон Галбан расположились сзади. Они разговаривали и часто останавливались, чтобы Краусс мог объявить о приближении Третьего рейха на каждой деревенской площади, где могли его слышать, пока Багг воровал бензин там, где его можно было найти. У Краусса был приказ добраться до Марселя раньше его армии, и для него это стало своего рода игрой, проверкой, на сколько миль он сможет опередить армию. Он часто оставлял после себя труп как визитную карточку: «здесь был Краусс». Фон Галбан решил, что этот человек нездоров.

Солдаты оставили свои мотоциклы в Алис-Сте-Рен на главной площади рядом с телом владельца гостиницы. Ганс подумал, что они хотят забрать машину Мемфис, багаж и все остальное, но когда они узнали, кто она — Краусс увлекался джазом в университетские годы — они взяли ее, как живую игрушку, экзотическая добыча завоевателей. Она настояла, чтобы Ганс ехал с ними; и поскольку он был австриец по рождению, немцы решили, что его французские документы были фальшивыми. Он был в некотором роде шпионом рейха, пятая колонна. Он и Мемфис больше боялись потерять машину и все ее содержимое, чем поездки с Крауссом, и поэтому уезжали, оставляя позади мертвого парнишку с перерезанным горлом, его мертвого отца с выражением ужаса на лице и женщину, причитавшую над их телами.

Они ехали уже несколько дней.

Краусс избегал больших городов, где местное население могло запросто убить его, и ехал по сельским дорогам долины реки Роны. Их дни походили один на другой: остановка на обед, запугивание местного населения приближением немецкой армии, кража еды и бензина, расстрел тех, кто жаловался. Обычно они ехали, пока не наступал вечер, потом они останавливались, Багг разбивал лагерь где-нибудь в безлюдном месте, а Краусс начал подводить итоги своих действий, отмечая свое продвижение по Франции на карте и гадая, где сейчас может быть его дивизион. Он полагал, что после Марселя он в одиночку захватит Северную Африку, но его военная карта заканчивалась Средиземным морем. Он рассказывал о том, как изучает географию своего перемещения, о превосходстве немецкой расы и о неизбежности тысячелетия рейха. После того, как они съедали что-нибудь из того, что украл Багг, Краусс приказывал Мемфис петь. Она всегда соглашалась.

Фон Галбан многое узнал о Мемфис Джонс за последние дни. Как она выжила, например. Как она пробивала себе дорогу на вершину мира, населенного негодяями. Видя, как она улыбается Крауссу, наблюдая как она очаровывает этого бездушного убийцу в идеально скроенной форме, фон Галбан понял, что для Мемфис все мужчины были одинаковые. Они были грубые, они разрушали все, к чему прикасались, они убили бы ее, как обрывают лепестки роз, или мужчины, которых можно было использовать. Именно так Мемфис всегда и жила. И именно фон Галбан, который мог и не выжить, находил эту ситуацию странной и страдал в глубине души.

Только несколько раз ему удалось обсудить с Мемфис их положение, потому что они никогда не оставались одни. Ночью или Краусс или Багг шли в караул, а днем они все находись в машине. Только в людных местах было легче всего переброситься парой слов. Когда Краусс кричал на своем ломаном французском на деревенских площадях Виллар-ле-Домб или Перуж или, через несколько дней, в Гриньян, а Багг стоял рядом с ним, Ганс мог шепотом переговорить с Мемфис.

— Мы никогда не доберемся до Марселя, мисс Джонс. Нас застрелят раньше.

— Я бы хотела позвонить Спатцу, — бормотала она. — Он просил меня позвонить. Он будет волноваться.