— Уважаю ваши чувства. Это демонстрирует искренность и все такое. Но к чему отчаяние? Ваш человек Рейно сказал в четверг нашему премьер-министру, что его армия сдалась. У него не было другого выбора, как покинуть корабль. Практически сделал Черчиллю выговор за то, что тот не послал больше самолетов! Я никогда не видел «старика» в таком раздражении. Я бы не сказал, что он ограничился только руганью.

Жолио положил бумаги, которые он держал, и подошел к окну лаборатории.

— И у вас все еще есть этот план насчет бомбы, — задумчиво произнес граф. — На то, чтобы получить на нее патент. Я думаю, мы все согласны, что не можем допустить, чтобы хоть частичка — ха! это не каламбур — оказалась бы в руках Джерри.

— Рейно никогда не сдаст Париж, — сказал Жолио.

— Но он дал инструкции нашему министерству, vous-voyez[94], готовиться к отправке в Тур, — вставил Альер. — Отсюда я могу сделать вывод, что каждая ветвь французского правительства имеет свои планы на эвакуацию. У нас есть люди, которые до сих пор жгут бумаги в Министерстве вооруженных сил. Вы должны быть готовы, Жолио.

— Я согласен ехать в Клермон-Ферран.

— Этого может быть недостаточно. Вы понимаете, что вы сами — ваши мозги — представляют для Франции большую опасность, чем ваша тяжелая вода и ваш циклотрон? Если вы попадете в руки немцам? Мы не можем гарантировать вам безопасность, mon ami[95]. Или безопасность Ирен и детей. Мы даже не можем гарантировать, что вывезем вас. Но граф делает все возможное.

Жолио обернулся и посмотрел на банкира.

— Возьмите моих мальчиков, — сказал он. — Возьмите фон Галбана и Коварски. Они первоклассные ученые, и им нужна работа. Немцы их просто убьют.

— Не сомневайтесь, они так и сделают, — согласился Сумасшедший Джек. — Только не думайте, что они не убьют и вас, Жолио, как только выяснят все, что им нужно знать. Эти немцы невероятно рациональны. Чертовски рациональны.

Он закончил нарезать колбасу и предложил Жолио кусочек. Возможно, граф и смахивал на Берти Вустера, но Жолио понял вдруг, что англичанин не был опереточным персонажем, не был дураком.

— Сколько у меня времени на то, чтобы принять решение? — его взгляд задержался на графе и его татуированной руке, державшей блестящее лезвие ножа.

— Я дам вам день-два, — заявил Сумасшедший Джек. — Если джерри не явятся сюда первыми.

В понедельник, двадцатого мая, немецкие самолеты снова совершили налет на Шербурский порт.

Капитан приказал всем спуститься с палубы корабля внутрь, но не в трюм, который был забит грузом, потому что «Клотильда» являлась торговым судном, а в самый низкий пассажирский отсек. Верхняя палуба была завалена мешками с песком на случай обстрела. Кругом, повсюду находились французские военные суда, начиненные противовоздушным оружием: время от времени они подбивали немецкий самолет, который, к общей радости всех наблюдателей, падал в море, словно превращающийся в пепел феникс.

Их бомбили четвертый день, с утра в пятницу, когда Салли и мадам Блум поднялись на борт, и Салли с трудом переносила вонь и жару внутри «Клотильды», устав от сотен отчаявшихся людей, которые, сломив сопротивление голландской команды, поднялись все-таки на борт.

Салли и мадам Блум приехали на тринадцать часов позже указанного в расписании отбытия, с трудом пробиваясь по дороге в Шербур через колонны отступавших солдат, большинство из которых были англичанами. Изможденные люди провожали катафалк взглядами, в которых угадывались остатки уважения к умершим, но оба длинных черных автомобиля двигались через колонны боевых машин со скоростью улитки. Поездка, которая должна была занять четыре часа, все затягивалась и затягивалась, пока не сгустилась тьма и мадам Блум не захрапела в углу лимузина, а Салли была готова кричать от нетерпения. Они подвезли нескольких солдат, парней лет восемнадцати-двадцати, безмятежно болтавших, пока машина пробиралась к Шербуру в темноте вечера. Салли запомнила их имена только для того, чтобы забыть их, она слышала слухи о продвижении немцев, видела легкую дрожь пальцев, когда они салютовали ей, выходя из машины. Все перемещались в сторону Ла-Манша, подгоняемые нацистами.

В три часа утра они съехали на обочину, чтобы водитель мог поспать. Обе машины были припаркованы у перекрестка, ведущего куда-то сквозь яблоневые заросли Нормандии. Леони Блум что-то бормотала во сне, и Салли задремала. Тут раздался прерывистый звук, а потом яростная пулеметная очередь: «мессершмитты». Она тут же проснулась и закричала.

Когда самолеты исчезли, дороги были усеяны телами и машинами. Повезло тем, кто нырнул в канавы, некоторые машины были перевернуты. Но безмолвные фигуры посреди шоссе говорили сами за себя. Она попала под дождь смерти, но ни одной капли на нее не попало.

— Зачем они это делают? — мадам Блум была в ярости. — Как они смеют? На дороге же женщины и дети!

— Они расчищают дороги, — сказала Салли. — Для своих танков и военных машин. Это самый эффективный способ. Мы должны куда-нибудь свернуть с этого шоссе.

Их водитель — пожилой, испуганный, со слезами на глазах — повернул лимузин на обочину и съехал на боковую дорогу. Весь остаток ночи они ехали в неизвестном направлении через яблоневые рощи.

— Я бы на его месте спустила бы эту чертову лодку на воду и использовала бы любую возможность, — говорила Леони Блум, сидя в трюме «Клотильды». — Мы можем умереть здесь, как и по дороге в Саутгемптон или Фолкстоун. Чего он ждет?

— Приказов, — Салли достала из сумочки и протянула старушке еще вполне чистый носовой платок. Они уже больше часа находились в своей каюте. И так перегруженная команда организовала им еду: воду и крекеры. Салли понятия не имела, где может быть их багаж.

— Капитан сказал, что у него есть приказ командования французского флота не выходить в море. Это единственная причина, по которой мы все еще стоим на якоре с самой пятницы. Бедняга капитан теперь себе не принадлежит.

Она говорила с капитаном всего два раза. Он устал и уже отчаялся, потому что не мог попасть домой в Голландию, оккупированную теперь немцами, не оказавшись под обстрелом немецкого флота или не лишившись своего его корабля. Он хотел добраться до безопасной Англии. Перевести дух день или два. Решить, как бороться дальше и что вообще ему лучше делать.

Он отказывался принять на борт гроб с Филиппом, и Салли отдала ему все деньги, которые у нее были. Теперь гроб стоял в отсеке для хранения мяса — в холодильнике, хотя капитан, которого звали Лидерс, выключил генератор ради экономии энергии. Она не хотела думать о теле Филиппа в трюме. Вместо этого она сказала мадам Блум:

— Мы не останемся здесь насовсем, вот увидите. Расскажите мне о своей племяннице. Ей около сорока, вы говорили? У нее двое детей?

— Двое мальчиков, — поправила Леони Блум. — Давид и Саул. Растут, как сорная трава. Она послала мне фотографии… Саул похож на моего брата, из Мюнхена. Я не слышала ничего о нем уже почти два года…

Салли знала все об этом старике из Мюнхена, которого отправили в трудовой лагерь. Мадам Блум рассказывала о нем с утра до вечера, словно ее брат, лица которого она больше никогда не увидит, был символом ее решения уехать из Европы, окунуться в неизведанное в свои семьдесят шесть лет. Салли не прерывала ее. Ее собственные мысли были в Бордо вместе с Джо Херстом. Он должен был уже добраться до города со всем домашним скарбом и ноющими детьми. Может быть, все оставшиеся американцы были уже в море, на пути в Нью-Йорк, пока Салли дрейфовала в водах Атлантического океана с бесценной папкой Херста в руках и телом возлюбленного в ящике.

Но она была по-своему верна Джо. Не зная точно, где ее багаж, находясь среди толпы людей, осаждавших борт судна, непредназначенного для перевозки пассажиров, она спрятала конверт из манильской бумаги под венком из увядших белых цветов, который для Филиппа заказали в «Салливан и Кромвелл». Она считала, что там, в холодильнике, вместе с телом документы будут в безопасности.