– Э-э! Нэ нада векапебе. Давай ево суда, сам разберус. Нэ хватала ещё та-аварышша Сталына от дэл атрыват. Завады.
Майор лихо развернулся на сто восемьдесят градусов, ещё раз щёлкнул каблуками, и, чеканя шаг, вымаршировал из кабинета. Через минуту он вернулся, введя с собой щупленького, среднего роста очкарика с взъерошенными кудряшками на голове, в полосатой тенниске, парусиновых штанах и сандалиях крест-накрест. Очкарик неловко переминался с ноги на ногу, теребя в руках клетчатую кепку. На вид ему было что-то около тридцати.
– Здравствуйте, товарищ нарком, – неуверенно промямлил он.
– Здраствуй, дарагой. Прахады, садыс. Кто такой, за-ачем пажялавал? – с напускной строгостью ответил нарком, хотя по натуре своей был человеком добрым и исключительно мягким.
– Я, это…, по делу к вам…. По важному делу…
– У меня, дарагой, нэ важьных дел не бывает. Садыс, гавары.
Вошедший продолжал нерешительно переминаться с ноги на ногу, теребя в руках уже изрядно пострадавшую кепку.
– Ну што ты, как дэвушька? Садыс, я не кусаюс. Или ты хочищь, штобы я тебя пасадыл?
– Нет! Нет! Что вы, уж лучше я сам. Это… дело конфиденциальное, товарищ нарком.
– Кон што? Как сказал? Какой такой кон? Зачем кон? У тебя кона укралы, да? И ты пасмел беспакоит меня по таким пустякам, го? Или ты сам кона украл?
– Нет, товарищ нарком, вы не поняли…, простите, я не так выразился… Дело, по которому я вас посмел обеспокоить, очень секретное и очень важное. С конём я бы не стал, что вы. Да у меня и коня-то никогда не было…
Человек в пенсне, наконец-то понял причину нерешительности посетителя и обратился к майору.
– Алёшя, принеси нам с таварищем …, э-э как твой фамилия?
– Лебедянчиков, товарищ нарком. Моя фамилия, Лебедянчиков.
– Алёшя, принеси нам с таварищем Леблед…, э-э, мнэ и ему. Чаю, па-ажялуста.
– Грузинского? – уточнил майор.
– Ему грузынскава, а мнэ армянскава. И с лымоном, па-ажялуста.
Майор ещё раз повторил отточенный за годы безупречной службы пируэт со щелчком каблуками и удалился из кабинета.
– Ну, садыс, гавары.
Грозный нарком вальяжнее расположился в кресле и указал на стул странному посетителю. Очкарик, наконец-то, сел, оглядел ещё раз кабинет и, наклонившись как можно ближе к уху наркома, заговорщицким шёпотом произнёс.
– Капитала больше нет.
– Нэт, да? Как эта, нэт? Куда же он падевалса? Испарылса, да?
– Никак нет, товарищ нарком, я не шучу, я серьёзно. Капитала… это… правда больше нет.
– Как нэт?
– Совсем!
– Э-э, не темны, што такое нэт? Вчера биль, утром биль, в обэд тоже биль, а тепер нэт? Што Ротщилд нэт? Черчил нэт?
– Совершенно верно, товарищ нарком, никого их больше нет. Им пришёл… понимаете… конец им пришёл! Мы их… победили!
– Да-а? – грозный нарком недоверчиво вглядывался в глаза очкарика, ожидая обнаружить в них какой-то подвох, но видел только чистое небо и искреннюю убеждённость, отчего пришёл в некоторую нерешительность и даже какую-то, если так можно выразиться, оппортунистическую мягкотелость. – Пачему?
Очкарик открыл было рот, чтобы окончательно добить собеседника неопровержимостью фактов, но осёкся, так как в дверь кабинета постучали, и через секунду на пороге нарисовался всё тот же майор Алёша с подносом в руках.
– Разрешите войти, товарищ нарком? Ваш чай…
– Ты уже вашёл! – нарком заметно нервничал, наверное от нетерпения. – Пастав на стол и ухады. Ми заняты.
Майор Алёша вышел.
– Пей чай, дарагой. Настаящий, грузынский, не марковний, – попотчевал гостя хозяин кабинета, наливая себе, в свою очередь, армянского … в маленькую рюмочку. – Лымон бери. Так что ты гаваришь? Канэц, да? Пачему канэц? Абаснуй.
– Так точно, товарищ нарком, конец! Конец всему мировому капиталу! Понимаете, мы их победили! Мы их похороним на обломках их же прогнившей насквозь и дурно пахнущей демократии! Капитала больше нет! Империализма больше нет! Наступает эра всемирного торжества социализма! Да что там социализма, коммунизма! Коммунизма и милосердия! Милосердия и Диктатуры Пролетариата! Светлая заря, зажжённая Великим Октябрём, расцветает, ширится и полыхает всемирным пожаром Мировой Революции на пепелище нашей родной России! Нет больше богатых! Нет больше бедных! Никого нет – все равны, представляете!? Наступает эра всеобщего равенства! Равенства и братства! И абсолютной Свободы! Свободы и Законности! И сделали это мы, представляете, товарищ нарком, Мы!
– Кто эта ми?
– Мы – Советский народ! Мы с вами! Вы и я… и товарищ Сталин, разумеется!
– Да-а? А как ми эта сделали? – всё ещё недоумевал человек в пенсне и кепке, сбитый с толку не в меру воодушевлённой речью очкарика.
– Легко!
– Да-а?!
– Да вам собственно и делать-то ничего не надо. Я всё уже сделал!
– Да-а? А што ты сделал?
– Можно сказать без преувеличения, что я нашёл философский камень!!!
Народный Комиссар Внутренних Дел – человек по натуре кроткий и даже, где-то, ранимый, но по долгу своей службы внушающий трепет и содрогание миллионам и миллионам советских граждан. Человек, чьё имя при одном только упоминании поражало в самое сердце и обращало в позорное, паническое бегство многочисленные орды врагов народа, как внутри страны, так и кое-где за её пределами. Этот кремень несокрушимой советской твердыни сидел сейчас за столом своего кабинета на Лубянке, хлопал глазами под пенсне и чувствовал себя натуральным ослом. Что-то ему не нравилось в таком положении вещей.
– Камэн? Какой камэн? Слушай, дарагой, не таратор, объясны толком, да! Какой такой камэн?
– Философский! – привстал для многозначительности очкарик, неистово теребя в руках кепку.
В кабинете повисла тяжёлая, нескончаемая пауза.
– Па-аслущяй, дарагой, – наконец, не выдержал заминки нарком. – Я тебя прашю, честный слова, па-ажялуста, нэ терзай ты так этат кэпка. Обидна, панимаешь! Если я вазму и буду мят, ламат и даже кусат шапка-ушанка, тебе пириятна будет, да-а?
– Простите, товарищ Нарком, – очкарик успокоился и сел на своё место. – Увлёкся.
– Го-о! Пей чай и гавары падробна. Што за камэн такой? Зачем он?
– Видите ли, товарищ нарком, философский камень – это аллегория.
– Да-а? Какой алигория? Зачем?
– Дело в том, что я сконструировал аппарат, обращающий в золото… Как вы думаете что?
– Што я думаю?
– Обыкновенное дерьмо! Самое обыкновенное, которого у нас завались, хоть жо…, простите, очень много. Прошу заметить, вместе с тем, что золото получается самое настоящее, высшей пробы, в слитках и даже с клеймом Центробанка. Вы представляете, если наладить промышленное производство золота из дерьма, то вскоре мы купим весь мировой капитал с потрохами. У них там во всём мире не сыщется столько золота, сколько дерьма у нас тут с вами. Да что там?! В одной только Москве его больше чем во всём остальном мире. Причём, заметьте, запасы дерьма постоянно и безостановочно пополняются без каких-либо затрат и усилий с вашей стороны. Стоит только немного подкормить народ – а лучше много, побольше – организовать приёмные пункты по сбору продуктов его жизнедеятельности – то есть понастроить везде общественных сортиров – и наши с вами законопослушные граждане сами потащат, без какого-то ни было принуждения и в любом количестве. Это же Клондайк!
Очкарик снова увлёкся. Он уже ходил взад-вперёд по кабинету, размахивал руками, пытаясь таким образом смоделировать неисчерпаемые запасы собранного дерьма, настолько живописно рисовал картину будущего процветания социализма, что в кабинетном воздухе даже повис характерный запах этого самого процветания. Наконец, он притомился, упал на свой стул и, залпом выпив стакан остывшего уже чая, уставился своими чистыми, как небесная лазурь глазами на народного комиссара.
Тот сидел, не шевелясь, с исказившимся не то от радости, не то от чего-то ещё лицом и не знал, как ему реагировать и что ответить. В самом деле, предложение было столь неожиданным и столь неформальным, что временами ему хотелось просто шлёпнуть этого нахала, несмотря на всю свою природную доброту и широту души. Причём шлёпнуть без суда и следствия, как самого оголтелого английского шпиона и троцкиста в одном лице. Но с другой стороны, какая-то стахановская увлечённость вопросом и неподдельная искренность очкарика завораживала и как-то удерживала от скоропалительных решений.
