– Ва-ах! Вах, вах, вах! Слушяй, дарагой, а твой чемадан камушьки там разный нэ делает? Нэт? Абидна, да? Ва-ах, вах, вах!

Но расчётливый, оперативный ум уже просчитывал комбинации действий на два, да что там, на пять ходов вперёд. А именно, как бы избавиться от докучливого очкарика, который наверняка уже лет десять работает на английскую и американскую разведки, и присвоить заветный чемодан себе, в безраздельное, единоличное пользование? Уж чего-чего, а дерьма-то кругом действительно навалом, и в этом очкарик, безусловно, прав, а вот с золотом у бедного наркома напряжёнка.

– Заметьте, – перехватил ход мыслей «англо-американский шпион», кидая четвёртый кусок сахара в пятый стакан чая, – секретный код доступа, без которого аппарат запустить невозможно, знаю только я один. И никому не скажу. Даже вам. Это не от недоверия, конечно, а из соображений секретности, потому что где знают двое, там знают все. Ну, разве только товарищу Сталину.

Человек в пенсне перестал играть золотыми слитками и заметно насторожился. Имя Лучшего Друга и Вождя Народов приводило в трепет даже его.

– Кстати, попытку несанкционированного проникновения внутрь аппарата он расценивает как диверсию и самоуничтожается.

– Кто, Сталын?

– Да что вы, товарищ нарком, аппарат, конечно.

– Да-а? Пряма сам уничтажается, да?

– Сам.

– Как эта?

– Взрывается.

– Да-а?! Сылна?

– Достаточно. Мало не покажется.

– Ва-ах! Какой умний машина.

Человек в пенсне, привстав со своего кресла, внимательно рассматривал чемодан. У него созрел уже новый, более коварный план.

– Слушяй, дарагой, буд другам, прадай чемадан. Я тебе дам тыщу рублей!

– Да что вы, товарищ нарком, как можно? Я не ради денег старался, а для пользы Отечества, во имя Мировой Революции, значит.

– Зачем, дарагой? Не нада ревалюция, ми их и так пабедим. Десят тыщь! Что мала, да? Э-э! Сто!

Торг продолжался уже три часа. Наконец, компромисс был найден, и обоюдовыгодное соглашение подписано. Вечером того же дня из застенок Гулага был освобождён академик Лебедянчиков – отец очкарика, осуждённый полгода тому назад за шпионаж в пользу Англии. Уже ночью он был доставлен в подмосковный аэропорт Чкаловский, где его встречали жена – мать очкарика и сам инженер Лебедянчиков с выправленными документами на выезд из СССР для всех троих. И только когда самолёт с беженцами из социалистического рая приземлился в одной из западноевропейских стран, сопровождавшему их лицу в штатском был передан запечатанный конверт, на котором значился короткий адрес: «Народному Комиссару Внутренних Дел. Лично в руки. Совершенно секретно».

Человек в пенсне до самого утра не сомкнул глаз, ожидая заветный конверт и не отходя от «золотого» чемодана. Наконец, пакет был доставлен. Он нервно вскрыл его и прочитал на вложенном в конверт клочке бумаги четыре цифры: «1953». С этого утра Народный Комиссар Внутренних Дел как-то изменился. Он вдруг пожаловался на расстройство желудка, долго просидев взаперти в соответствующем заведении. Потом его заметили гуляющим в гордом одиночестве по паркам и скверам Москвы и собирающим что-то в пакет. Так продолжалось целый день, в течение которого он был весел, приветлив с подчинёнными и даже снисходителен к осуждённым и подследственным. Но вечером он вдруг впал в неописуемую ярость и жестокость, о причинах которых никто не мог догадаться.

Вскоре умер Вождь Народов, товарищ Сталин, а впоследствии был арестован и сам грозный нарком. Когда описывали его кабинет, то в смежной комнате нашли странный чемодан, от которого невыразимым образом воняло дерьмом. Когда чемодан вскрыли, то кроме дерьма, занимавшего большую его часть, обнаружили в нём нехитрую электрическую схемку, приводившую в действие несколько разноцветных лампочек и простейшее устройство с пружинкой, открывавшее крышечку сбоку чемодана и выдвигавшее через небольшое окошко некую платформочку. Каково функциональное назначение этого устройства, и зачем в нём хранили такое количество дерьма, так и осталось тайной, покрытой мраком.

Тётя Клава взяла Nokiю, нажала нужную клавишу, поднесла аппарат к уху, и в это самое мгновение…

… ничего не произошло. Вернее произошло, но не с уборщицей, а с профессором Нычкиным. Нет, он никуда не переместился. Вернее сказать, переместился, но недалеко. А если ещё точнее – он поменял своё и без того не очень-то вертикальное положение в пространстве на полностью горизонтальное. С профессором от волнения случился сердечный приступ, и он, как стоял возле сейфа, так и рухнул на пол, разбив вдребезги фляжечку и разлив драгоценный коньяк. Пока возились с Нычкиным, оказывали ему первую помощь, вызывали скорую, объясняли руководству учреждения, а затем медицинским работникам, что собственно произошло… Короче говоря, пока суд да дело, Израиль Иосифович благополучно вернулся в себя. От госпитализации он отказался, но, взяв бюллетень, отправился домой, на все лады ругая Пиндюрина с его антинаучной якобы машиной времени, а заодно и всех остальных изобретателей. Впрочем, как и весь научно-технический прогресс в целом, от которого одни только хлопоты и мигрени.

Кстати о Пиндюрине. О нём в суматохе как-то поначалу забыли, а когда вспомнили, то ни его самого, ни его Nokiи уже нигде не было. Хотели спросить у тёти Клавы, но она тоже испарилась вместе с ведром, шваброй и тряпкой. Вот такие дела. Пришлось, и в самом деле, вызывать милицию. Но когда та приехала вместе с собакой, уборщица неожиданно нашлась. Она преспокойненько сидела себе в своей каморке под лестницей в окружении нехитрого инвентаря и напевала популярную некогда песенку «Ландыши», только почему-то на немецком языке. Откуда тетя Клава, никогда не бывавшая в Германии, узнала немецкий, и что с ней произошло во время испытания машины времени, выяснить так и не удалось. На все расспросы она только заговорщицки хихикала и, театрально запрокинув голову, повторяла: «Ах, оставьте меня, охальники. Ту би, ор нот ту би».

Даже товарищ Обрыдкина поначалу как-то потерялась… Но вскоре нашлась. Она случайно обнаружилась в милицейском УАЗике, лихорадочно тыкающей сосисочными пальцами в кнопки рации. Что-то у неё не получалось никак, отчего она сильно страдала и нервничала.

Да. Нехорошо как-то всё получилось, неправильно как-то.

Только Женя Резов остался во всей это суматохе самим собой. Хотя и заметно расстроился от неудачи эксперимента. Ведь это же был его первый рабочий день, и он так хорошо начинался. А теперь… С такими вот невесёлыми мыслями ехал Женя в переполненном, как всегда, вагоне метро домой. Было душно и обыденно. От сограждан, плотно обступивших его со всех сторон, пахло маринованными огурцами, пОтом вперемежку с дезодорантом «Свежесть» и чем-то ещё специфическим, что обычно насыщает воздух метро в час пик. Ноги ныли от долгого стояния, в животе урчало, булькало и нехорошо вибрировало, поднимая кверху неприятную, социально опасную волну. В голове тикало и кружилось, как в центрифуге, навевая тревогу и опустошающую грусть. От утреннего многообещающего настроения не осталось и следа. Хотелось упасть и забыться.

В том же вагоне, неподалёку от Жени ехала небольшая компания девчонок, лет семнадцати, не больше, в яркой боевой раскраске и недвусмысленном прикиде, с явным намерением где-нибудь затусить. Они беззаботно щебетали всякую чушь на понятном им одним сленге – модном ныне винегрете из русских и некогда английских слов, от которого русский язык ничего не выиграл, а английский многое потерял. Рядом стоял маленький, щупленький старичок с авоськой. Ноги его тряслись от слабости, и если бы не плечи и локти плотно обступивших его сограждан, он непременно бы рухнул на пол вагона, хотя это вряд ли бы кто заметил. Нос старика упирался в не по годам развитую грудь одной тинейджерши, и не потому, что она хорошо пахла, или чем-то ещё заинтересовала ветерана, а просто выбора у него не было. Такое положение весьма стесняло старика, и он всячески старался найти из него выход. Но как только в пространстве появлялось хоть какое-то место для носа, там тут же оказывалась и грудь. Можно было бы конечно возмутиться, сделать замечание, или хотя бы попросить девицу подвинуться, но воспитанность и природная скромность патриарха не позволяли ему этого сделать.