И как она разглядела крохотный стебелек! Дома без очков ни шагу, — а тут разглядела.

— Постыдился бы, Рагнар, — продолжает она отчитывать меня. — Что если господин Бибер сам пожалует? По кораблю судят и о хозяине. Воображаю, что внизу делается. Нет, не ходи за мной, — отмахнулась она. — Я сама. Ноги еще держат.

Она долго не выходила из трюма, и я не торопил ее. Я ведь знаю, зачем она туда полезла: просто ей хочется побыть одной, проститься с нашим «семейным ковчегом», как говорил Аксель. Я догадываюсь, что? видят сейчас старые глаза бабушки Марты. Нет, не сор на полу. Она видит себя молодой. Она видит, как ее муж, дедушка Карл, в своем синем свитере и войлочной шляпе, откинутой на самый затылок, сколачивает стапель, отбирает брусья для шпангоутов и по расположению сучков отличает доброе дерево от злого, приносящего беду. Как соскальзывает на воду новенький бот с надписью на борту — «Ориноко», а мы, ребята Сельдяной бухты, стоим на скалах и кричим от радости. Среди нас и хрупкая, тоненькая Хильда — дочь дедушки Карла и бабушки Марты, ставшая потом моей женой. И я вижу всё это сейчас, — только, конечно, не так ясно, как бабушка Марта. Я был тогда мальчишкой. Меня, помню, удивила надпись на борту. Что значит «Ориноко»? Никто в Сельдяной бухте не мог толком объяснить. И дедушка не знал. Он прочел это название на большом океанском пароходе и окрестил в честь него свою скорлупку.

Мы, ребята, гурьбой двинулись в соседнюю бухту, к учителю, — выяснять, что? же такое «Ориноко».

«Ориноко» служил нам долго. Когда немцы сожгли наш дом в Сельдяной бухте, мы перебрались в него все трое: я, бабушка и Эрик, мой младший сын. Немало жестоких штормов выдержали мы в нем на севере, у Птичьих островов, куда нас угнали немцы ловить треску и зубатку. На нем мы вернулись после войны в родную бухту, на нем и ушли из нее, побродив по голым скалам, погоревав над пожарищами.

Всему свой конец, как видно. Вот и последний рейс.

— С богом, Рагнар, — говорит бабушка Марта. — Не провожай меня, я одна сойду.

Лицо у нее строгое, как на молитве. Глядя прямо перед собой, она идет к берегу, твердо перешагивая с лодки на лодку. Они трутся бортами, скрипят и всхлипывают.

Теперь бабушка Марта на берегу и будет там до тех пор, пока не потеряет «Ориноко» из виду.

Вот я уже на середине бухты. Ветер тихонько подталкивает старый, залатанный парус, домики на берегу становятся всё меньше, а горы за ними всё выше. Но глаза бабушки Марты, верно, еще не оторвались от паруса.

Ветер слабеет. Такая печальная тишина вокруг, что больно сердцу. Даже чайки сегодня не хотят составить мне компанию, не хотят повеселить меня своими звонкими голосами. Чуют они — нечем поживиться на пустом судне. Подлетела одна, взмыла кверху над мачтой, блеснула белой грудкой и, не издав ни звука, словно испугавшись чего-то, кинулась в сторону.

Еще час ходу — и по левому борту раздвигается стена гор, открывается рыбная гавань с причалами, чащей мачт, рыбозаводом и конторой. Над крышей конторы серебряные буквы: «Генри Бибер и сыновья». У него два сына, и оба живы, здоровы.

Настоящее его имя, данное при рождении, — Хенрик, но оно ему, видно, не понравилось, и он выбрал себе другое, не наше — Генри. Мы все — и рыбаки, сдающие ему улов, и рабочие, матросы на судах Бибера — так и зовем его меж собой: Генри.

Вскоре «Ориноко» пришвартован к набережной; а я сижу в кабинете у Генри.

— Да, да, — говорит Генри, подвигая мне свой резной ящичек с табаком, — о мореходных качествах вашей посудины можете мне не рассказывать, господин Ларсен. Я знаю. Если бы не это, сильно сомневаюсь, что я смог бы купить «Ориноко», при всем желании пойти вам навстречу. Вы знаете, я недавно приобрел лесопилку, и мне не до новых покупок. Суда из вашей Сельдяной бухты вообще славятся, я знаю. Конечно, было бы жалко, если бы такой шедевр пошел на слом.

— Это точно, господин Бибер, — отвечаю я, польщенный похвалой, — у нас умели строить. Дедушка Карл работал без чертежей и нынешним дал бы два очка вперед.

Господин Бибер очень любезен со мной сегодня. Вот если бы он был так любезен, чтобы скостить хоть немного долг при расчете за «Ориноко».

Секретарша отстукала на машинке столбик цифр и, держа бумажку в вытянутых розовых пальчиках, протанцевала ко мне по паркету. Нет, ни одного эре не скинул Генри.

— Что ж, избавиться от долга это тоже кое-что значит, — сказал он. — Я особенно легко себя чувствую, когда мне удается сбросить с плеч долг. Не знаю, как вы, господин Ларсен, а я лично полагаю так.

Спорить бесполезно. Всё равно ведь больше не к кому пойти, кроме как к нему. Но всё-таки, — не всё будет, как ему угодно.

— Одного вы не учли, господин Бибер. Я сам доставил вам бот.

— Велико ли расстояние, господин Ларсен!

— И мне казалось, что небольшое, — говорю я как можно бесхитростней. — Две трубки — так мне всегда представлялось. А сегодня пять успел выкурить, пока добрался до вас. Три кроны надо положить за доставку.

— Довольно и двух, господин Ларсен.

Каков! Торгуется из-за кроны! Цепко держится Генри за свои деньги. Ну да и я могу постоять за себя. Нет, три кроны — и ни эре меньше.

— Виола, — позвал Генри и вздохнул. — Приплюсуйте три кроны. Поверьте, господин Ларсен, в моем хозяйстве не меньше трудностей, чем в вашем. Большое хозяйство — большая и тяжесть. Маленькое — и забот меньше.

— У меня теперь никакого нет, — сказал я.

Генри уже поглядывает на часы, вертится в своем плетеном креслице, поскрипывает кожаной курткой, заправленной в брюки, и всем своим видом показывает, как ему дорого время и до чего много у него забот. Теперь я должен встать и поблагодарить господина Бибера, как того требует вежливость, сказать спасибо за то, что он изволил купить бот и накинул три кроны за доставку; за то, что он избавил меня от хозяйства. И еще за то, что обещает дать мне место в своей флотилии. Значит, мне грех обижаться. Многим живется хуже. Немало хороших шкиперов, а того больше лоцманов и матросов ищут работы.

Язык мой поворачивается туго, но я выдавливаю слова благодарности господину Биберу.

Вот и всё. Шкипер Ларсен уже не хозяин на своем судне. Сегодня же слух об этом выкатится за ворота рыбной гавани, — а там долго ли ему обежать полдюжины улиц городка. Слух поднимется сперва по улице Лютера в гору, остановится возле кинотеатра «Одеон», возле кирки, пристанет по пути к почтальону Пелле, который рад разнести, кроме писем, еще свежую сплетню. Слух шмыгнет затем в харчевню «Веселый лосось». Словом, к вечеру все охотники почесать языки будут гадать — как могло случиться, что шкипер Ларсен продал свой знаменитый «Ориноко», избороздивший всё море от края до края? Неужели шкипер Ларсен так обеднел, что не мог наскрести сотню-другую крон на ремонт. И бог весть, что еще будут болтать пустомели. Так нет же, не очень-то они разойдутся. Прижму я им языки. Я сам найду дорогу к «Веселому лососю».

Давно я не был в «Веселом лососе». Иногда я, проходя мимо, видел через приоткрытую дверь старуху Энгберг, которая поджидала гостей, положив жирные локти на буфетную стойку. Но я не мог переступить порога ее заведения. Говорят, она выдала гестаповцам моего Акселя. Правда, никто не знал ничего определенного. Здесь и соврут, так не возьмут и эре. Такой уж здесь народ. Однако я не мог войти к старой, прости меня бог, ведьме, пока она была жива.

Старуха Энгберг умерла дня три назад. За стойкой теперь ее племянница. Черное теткино платье, надетое в знак траура и наспех подогнанное, висит на худеньких плечиках девчонки, как на вешалке.

Так вот какое оно, — самое шикарное заведение в городе! Бумажные занавески, бумажные линялые розы над буфетом. Не очень-то богато! Мы с Эриком заняли столик в углу, я подозвал девчонку и спросил, как ее зовут.

— Христина, к вашим услугам, — пропищала она и сделала неловкий книксен, словно споткнулась.

— Послушай, Христина, не слыхала ты — никто не поминал тут имя шкипера Ларсена?