– В каких?

– В руках Бога! – смеется было горбун, однако тут же переходит на болезненный грудной кашель.

– Очень смешно.

– Смешно раньше было, – совершенно серьезно отвечает старик, – а сейчас уж как получится…

– И как получится?

– Ну, уж как-нибудь точно получится… – заверяет он меня. Он бросает еще один камень, но тот плашмя ударяется о падающую под собственной тяжестью волну и исчезает в воде, жирной и ребристой, как свинцовое масло.

– Уж как-нибудь точно получится, – задумчиво повторяет старик, – даже не сомневайся…

– Ну и ладно… Мне бы просто добраться куда-нибудь, где спокойно и можно хоть немного поспать. Я очень давно не спал.

– Ладно врать-то… – почему-то с неприязнью говорит горбун, – ты только тем и занимаешься, что постоянно засыпаешь. А каждый раз, когда ты засыпаешь, ты проживаешь во сне бессчетное множество жизней… И в каждой из них ты тоже видишь сны… А когда просыпаешься – от них не остается и следа. Очень обидная штука. Некоторые говорят, что это суета сует… На самом деле это Таба Циклон… Многие хотят срезать, пройти его насквозь. Идиоты. Куда пройти? Кроме него, ничего нет.

– Таба Циклон? – переспрашиваю я.

– Именно… Ты же хотел узнать, что это такое – так вот, погляди!

Я смотрю в сторону берега, куда указывает его рука. В сумерках, в которые уже успело погрузиться побережье, горит костер. Вокруг него танцуют люди в блестящих черных гидрокостюмах с аквалангами, к спинам их позади баллонов привязаны какие-то большие мешки. Время от времени то один, то другой аквалангист наклоняется спиной к костру, подпаливая свой мешок.

– Кто это? – спрашиваю я старика, но его уже нет рядом.

Мешок срывается со спины очередного аквалангиста. Визжит и выпрыгивает из костра, опалив шерсть. Это какое-то животное. Оно ныряет в воду и быстро плывет ко мне. Мои глаза становятся все тяжелее. Мысли путаются и теряются, натыкаясь друг на друга, а потом и вовсе исчезают, постепенно растворяясь в морском воздухе, пахнущем грозой и жженой шерстью.

Главное – не думать ни о чем, и тогда обязательно приходят сны, где бы ты ни находился. Сны. Сладкие и тягучие, как патока. Сны и дежавю сделаны из одного и того же. Бывает так, что во снах вспоминаешь другие сны, которые видел раньше. Иногда этих воспоминаний очень много, они быстро сменяют друг друга и, хватаясь за них, ты пытаешься добраться до чего-то важного. Ты кричишь «Вот оно!» и можешь дотронуться до него рукой, и, когда тебе остается совсем чуть-чуть – ты просыпаешься. То, о чем ты догадывался всегда, просто не мог назвать нужными словами, исчезает, оставляя лишь ощущение пережитого мгновения ясности и смутного обещания вернуться еще раз. Нужно научиться задерживать дыхание. Нужно нырять глубже…

– Привет, говнюки! – медленно, по буквам читает Яночка.

Я слышу как блюдце скользит по доске. Я лежу в темноте под одеялом.

– Киска, а это точно Курт Кобейн? – спрашивает Сидней. Блюдце останавливается на очередной букве.

– Я, – читает Яночка.

– Ну, хорошо. Тогда как ты выглядишь?

– Как му…муж… Как мужик! Он выглядит как мужик.

– Кто его убил, – говорит Сидней, – спросите, кто его убил?

– Кто тебя убил?

– И… – читает Анечка, – идите на хуй!

– Какой-то грубый Курт, – говорит Яночка, – хамит, как грузчик. Давайте кого-нибудь другого вызывать.

– Давайте. Только вот кого? Может быть, Святого Августина?

– Уолта Диснея, – предлагает Сидней.

– Да ну, он в прошлый раз говнился еще хуже Курта!

«Твои объятья тщщ-тха-тха», – радио захлебывается в полосе прокрутки.

Мне в ноги утыкается мокрым носом Пуфик, наша маленькая глупая такса. Он вцепляется зубами в ватное одеяло, но я прогоняю его. Мне жарко, а в голове клубится тупой сияющий туман – так бывает, когда проспишь весь день. Одеяло и простыня мокрые от пота, я сгребаю их в большой мятый ком, а сам сажусь по-турецки на матрас и пытаюсь прийти в себя.

– Блин, куда Ритка пропала? – нервничает Яночка.

– Наверное, Папаша не хочет делиться вином, а она его разводит.

– А почему он не хочет делиться? – удивляется Сидней. – У него же там целая бочка. И кстати, откуда она вообще взялась в подвале?

– Этого никто не знает. Мне даже кажется, он ее материализовал силой мысли, когда в копилке Тимы закончилась мелочь. Или телепортировал откуда-нибудь. В экстремальных ситуациях у людей иногда открываются такие способности.

– Анька, посмотри, что там с супом…

На нашей веранде пахнет дождем. Второй этаж, несколько бетонных плит, брошенных на ржавый металлический каркас; старые провода, замотанные синей изолентой, тянутся вдоль опор внутрь дома. А вот и наше жилище в стиле «деструкционизм». Так Рита представляет его своим любовникам. Риты здесь нет, зато остальные на месте: Анечка помешивает что-то в большой кастрюле; Яночка лежит на животе перед ноутбуком и придирчиво рассматривает себя в карманное зеркальце, пока Сидней гладит ее подколенку и касается губами подушечек пальцев на ногах.

– Киска, дай я еще разок сыграю! – говорит Сидней.

– Отвали! – отмахивается Яночка. – Ты своими мародерами весь Инет уже потратил! А Киске до среды нужно написать курсовую.

– Ты же еще тему даже не придумала! – говорит Анечка. Она вынимает из раковины мокрую обгоревшую прихватку, выжимает ее и вешает сушиться. Пахнет жженой тряпкой…

– Вы чем тут занимались вообще? – спрашиваю я, протирая глаза. – Мне какая-то дрянь из-за вас снилась!

– Охохо! – радуется Анечка. – Вот он, наш герой!

– Кулака и туалета… – добавляет Сидней, направляясь к плите. – Старик, ты заснул сразу же, как они приехали. И еще на Риту успел за что-то обидеться. Хотя она тоже сегодня странная… Кстати, а что тебе снилось? Школа? У меня самые кошмарные сны всегда про школу: что конец года и все проебано так, что даже выгнать меня мало, а можно только казнить на месте.

«Летом листопадные растения теряются в общем великолепии, зато зимой они будут украшением сада», – напоминает нам радио.

– Лучше выключить его из розетки, – говорю я, – здесь нет громоотвода. Анечка отрывается от плиты:

– Сид, и правда, выключи радио.

– Да ну… – говорит Сидней, – я бы на вашем месте боялся не грозы. Вот этой железной хреновине, на которой держится потолок нашего восхитительного бункера, по моим подсчетам, уже лет десять. Слышите, как она трещит на ветру?..

– Сид, иди в задницу со своими шутками! И не смей вообще выедать курицу из супа, – Анечка дует на ложку, осторожно пробуя жидкость на вкус. – Наверное, нужно еще посолить… Не трогай, тебе говорят! Иди лучше погладь Киску, не видишь, что ли – она скучает…

Услышав это, Яночка ложится на спину, широко расставляя согнутые в коленях ноги. На щиколотке у нее татуировка – крылатая кошка. Яночка медленно сводит и разводит колени, глядя между ними на Сиднея. Тот демонстративно сглатывает слюну.

– Сестренка, а помнишь, мы видели в Гостинке такие классные носочки? – спрашивает Яночка, поглаживая себя кончиками пальцев по животу, – белые с черными полосками… По-моему, они очень подойдут моей загорелой коже!

Сидней смеется:

– Киска, красота, конечно, страшная сила, но после своего вечернего рейда к зеркалу ты ее немножко подрастеряла.

– А что, сильно видно? Некрасиво?

– Да нет, очень даже милые следы ногтей!

– Ну вот… Киска расстроилась… – Яночка переворачивается обратно на живот и прячет лицо в подушку, – она так расстроилась…

– Не расстраивайся, Киска! – успокаивает ее Анечка. – Сейчас уже будет готов суп.

– Киска уже не хочет суп, – говорит Яночка. – Киска хочет сникерс! Сникерс, правда, чересчур греховен, есть что-то греховное в самой его природе, но только он сейчас может поднять Киске настроение…

– Все уже закрыто, – говорит Сидней, – греховного сникерса сейчас не достать.

Яночка отталкивает от себя зеркальце и с тоской смотрит на экран ноутбука. Трет указательным пальцем тачпэд, пытаясь согнать курсором мотылька, усевшегося на дисплей. Ничего не получается: мотылек заснул, и тогда она стряхивает его рукой прямо в стену дождя, за которой желто-красной рябью шелестит осенний лес.